Маруся Климова - Растоптанные цветы зла. Моя теория литературы
Говоря о характерной дегенеративности современного искусства, я, естественно, подразумеваю его «уродство». Просто слово «урод» в данном случае звучало бы несколько двусмысленно, так как уроды вообще-то в опекунах не нуждаются. В отличие от дегенератов, олигофренов и прочих умственно-отсталых личностей с капающей изо рта слюной и трясущимися ручками. Но это только в быту и повседневной жизни, где в соответствии с установленным в обществе порядком регулируются права собственности, годность того или иного индивидуума к труду и мера его ответственности за совершаемые поступки. Зато в искусстве в опеке в первую очередь как раз и нуждаются эстетически неполноценные существа, то есть уроды.
В полной мере это относится и к результатам их творчества.
И чем уродливее произведение искусства, тем сильнее его создатель нуждается в поддержке извне. Так называемое «социалистическое искусство» наглядно это продемонстрировало. Советские поэты и писатели нуждались в государстве, как в мамочке, без которой они так и не научились самостоятельно передвигаться по жизни и, тем более, творить. «История и время это показали», – так, кажется, в подобных случаях принято говорить.
Сейчас, правда, отношения художника с социальными институтами тоже далеки от идеальных. Стоит только сунуться в какой-нибудь фонд, как натыкаешься на такие требования к потенциальным получателям различных грантов, что, как я ни старалась, подогнать под них свой образ мне еще ни разу не удалось. И самое смешное, что эти требования оказывались абсолютно невыполнимыми для меня из-за какой– то просто пугающей простоты! Чтобы получать бабки под свои творческие проекты, сегодня надо быть либо представительницей нац– или секс-меньшинства, либо многодетной матерью, либо гражданкой отсталой среднеазиатской республики, либо инвалидом по зрению, контуженным ветераном афганской войны, либо просто слабой женщиной (это самый мягкий вариант), ну, или же тебе самой нужно изъявить готовность посвятить свою жизнь служению и спасению кого-нибудь из этих убогих существ, то есть фактически перейти на их иждивение.
Все это, собственно, и означает, что художник поставлен в современном обществе перед вполне очевидной альтернативой, а точнее, общество при помощи тщательно разработанной системы материальных поощрений ему недвусмысленно намекает: или же ты публично признаешься в своей неполноценности, или будешь пахать в поте лица и выкарабкиваться из дерьма самостоятельно, пока, действительно, не окажешься где-нибудь в хосписе, с трясущимися руками, в полном маразме, и тебе уже ничего не будет нужно, даже бабок. Естественно, подобная перспектива мало кого прельщает. Тут нет ничего удивительного. В свое время академик Павлов наглядно продемонстрировал на животных, как можно при желании вырабатывать у них всякие условные и безусловные рефлексы. Человек же, по моим наблюдениям, поддается подобной «дрессировке» еще быстрее и легче.
В итоге только за прошедшее столетие описанная мною выше система «воспитания чувств» привела к появлению абсолютно новой породы людей, отличающихся такой бесхитростностью мыслей и поступков, какие даже поборнику всеобщего «опрощения», вроде Льва Толстого, не могли присниться в самых сладких снах. И теперь, когда я вижу, как на экране ТВ какая-нибудь вполне сытая и довольная жизнью голливудская звезда, сверкая белоснежной улыбкой, спешит сделать заявление для прессы о том, как она только что отслюнила миллион долларов жертвам цунами на Таиланде или там голода в Кении, то я прекрасно понимаю, откуда у нее этот лишний миллион. Весь фокус в том, что она не только не стыдится публичного проявления простоты своих чувств и мыслей, а иначе вообще чувствовать и мыслить не умеет. И все эти тонкости и нюансы ей элементарно до лампочки! Она с детства чувствует себя во всей этой четко отлаженной системе грантов премий и поощрений, как рыба в воде, как крот в своей подземной норке, белка на дереве, медведь в берлоге, гиппопотам на берегу Амазонки, короче, совершенно естественно. Поэтому и реакция на произошедшую в далекой Азии трагедию у нее такая спонтанная и искренняя.
Стоит ли удивляться после этого, что лет двадцать тому назад, когда позиции государства в России были серьезно поколеблены, значительная часть наиболее ушлых дегенератов или неполноценных уродов от него отшатнулась и стала искать поддержку среди ученых, цепляясь уже за науку как за новую «мамочку» или, даже точнее, няню, временно заменившую им захворавшую мать. Отсюда понятно, почему весь этот сверхсложный туманный и наукообразный постмодернизм пришел в Россию с существенным запозданием по сравнению с Западом, то есть всего лет пятнадцать– двадцать назад, вместе с крушением «тоталитаризма» и «командно-административной системы». А раньше здесь и слова такого – «постмодернизм» – никто не слышал и не произносил вслух, и все головокружительные литературные карьеры делались исключительно за счет государства и политики. В сущности, вся история отечественной литературы последних двух десятилетий укладывается в до смешного простую формулу: как только прямое насилие стало невозможным, писателям пришлось прибегнуть к хитрости и прочим интеллектуальным уловкам, временно посвятив себя поискам истины.
Ныне же, когда государство снова начало укреплять свои позиции, число писателей, выступающих за добро и нравственность, опять стало расти в геометрической прогрессии. И теперь, кажется, разве только ленивый способен отказать себе в удовольствии лягнуть напоследок ставший не особенно нужным постмодернизм. Главный же вывод, который можно сделать, окинув беглым взглядом историю отечественной литературы последних лет, заключается в том, что уроды и дегенераты всех мастей так и будут до скончания веков метаться от поисков нравственности к поискам истины и обратно, ибо ничего другого в этой жизни им просто не остается. И продолжаться так будет до тех пор, пока это бессмысленное стадо не вытопчет на земле последние ростки красоты, которая изначально не имеет абсолютно никакого отношения ни к добру, ни к истине.
Дело в том, что искусство представляет собой абсолютно замкнутую сферу, выход за пределы которой совершенно невозможен. То же самое, кстати, можно сказать о политике и науке. Мне даже кажется, что все эти сферы представляют из себя нечто вроде огромных прозрачных стеклянных шаров, отчего их границы вроде бы и не видны, но какие-либо пересечения между ними абсолютно исключены. А если вдруг подобное пересечение случится, то только ценой уничтожения одного из них, который тут же разлетится на мелкие осколки. Церковь, обозначившая некое триединство добра, красоты и истины, всего лишь продемонстрировала таким образом свою склонность к бесконечной мимикрии, а также способность приспосабливаться и присасываться попеременно к той или иной основополагающей сфере человеческой деятельности – политике, науке или же искусству – в зависимости от сложившихся в данный момент в обществе расклада сил и конъюнктуры.
Лично я никогда не встречала даже просто умного или же доброго человека, который был бы одновременно еще и красивым. И наоборот, красота человека исключает наличие у него какого-нибудь ума или же добрых побуждений и сочувствия к окружающим. И упоминавшаяся мной выше голливудская звезда, несмотря на всю свою смазливость, в момент передачи бабок на благотворительные цели вдруг утратила все свое очарование, по крайней мере, на несколько мгновений, пока длилась вся эта процедура. Просто удивительный феномен, над которым многим следовало бы задуматься. В каком-то смысле эти качества напоминают мне еще и что-то вроде несовместимых при приготовлении различных блюд продуктов или же приправ, как кофе и огурцы, например.
И, наконец, я заметила: политики и вовсе постоянно называют практически любые проблески прекрасного в искусстве и жизни «злом», а ученые – «глупостью». Но я не думаю, что они делают это с умыслом. Просто людям вообще свойственно переносить представления из своей сферы деятельности на весь мир. Психиатр в любом человеке видит потенциального пациента, точно так же, как милиционер подозревает в каждом встречном преступника, а сотрудник ФСБ – шпиона. Ну, а писатель, соответственно, склонен полагать, что весь мир населен исключительно его читателями, тогда как актер постоянно чувствует себя как бы на сцене и думает, что его окружают сплошные зрители. Помню, когда один известный романист отправился в Сербию, где тогда шла война, мой знакомый кандидат наук, специалист по славянской филологии, вдруг стал возмущаться, что тот «не знает сербского, путает слова» и т. п. Не представляю, где он натолкнулся на проколы и пробелы в образовании этого писателя, но, кажется, с того самого момента он полностью утвердился в собственном превосходстве и неизменно высказывался о нем крайне пренебрежительно: «Ах, он ведь даже не знает сербского, боже мой! Так стоит ли его после этого читать!» Короче, у каждой профессии есть свои издержки, влекущие за собой необратимые сдвиги в сознании, – даже у такой вроде бы безобидной и мирной, как занятие филологией.
