Леонид Карасев - Гоголь в тексте
Собственно, не в обязательном присутствии описаний обедов или ужинов и даже не в употреблении соответствующей лексики («заварилась каша», все «похудели», «комеражи» в смысле «съестные припасы» и пр.) состоит дело, а в общей схеме, когда после исходной позиции зрения-поедания следует основная часть сюжета, в которой (как уже отмечалось ранее) крутятся, пульсируют, наваливаются друг на друга, проталкивают друг друга разные события, в метафорическом смысле соотнесимые с фазой переваривания проглоченного мира. Достаточно вспомнить историю с мешками в «Ночи перед Рождеством», занимающую с перерывами добрую треть всего текста, – засовывание людей в мешки, перенос их с места на место, вылезание из мешков[62] – или только что приводившуюся историю со сном Пискарева, где все построено на преодолении и проталкивании, затрудненном перемещении из одного объема в другой. В случае с мешками «пищеварительная» тема тем более очевидна, поскольку те, кто их несли и развязывали, полагали, что в них находится еда – колбасы, окорока и паляницы. Упрятанные в мешки персонажи (то есть «проглоченные» мешками) пребывают в них в большом неудобстве; особенно тяжело достается дьяку, на голову которого садится Чуб. В контексте нашего рассмотрения это можно представить, как метафору двойного переедания[63]. Добавим к этому странный вопрос, заданный Чубом голове в момент своего высвобождения из мешочного плена («…чем ты смазываешь свои сапоги, смальцем или дегтем?»): выход из мешка по логике сюжета поглощения есть его третья заключительная фаза, поэтому упоминание о сапогах и дегте, то есть о «низе», с этой точки зрения вполне уместно. Что касается темы «смазывания» и «смальца», то и они в рамках названной схемы сюжета также объяснимы[64].
А в сцене, где Гоголь рассказывает про кучу, наваленную прямо в доме Плюшкина, тема еды или телесных отправлений и вовсе отсутствует, однако логика существования этой кучи, ее способ бытования таков, что в нем без труда можно увидеть символическое обозначение всех тех «внутренних» процессов, о которых шла речь выше. Куча составлена из вещей, которые Плюшкин подбирает на улице или просто крадет у своих крестьян. Если владелец уличает Плюшкина на месте, тот возвращает вещь хозяину, но стоит только ей попасть в плюшкинскую кучу, вернуть ее обратно уже нет никакой возможности («тогда все кончено»). Можно сказать, что эта куча (копрологический смысл слова очевиден) изменяет саму природу или статус того, что в ней оказывается. Из разряда живых, действующих вещь переходит в разряд брошенных, мертвых, обреченных на порчу и разложение (куча была покрыта толстым слоем пыли).
Ни у Пушкина, ни у Гончарова, ни у Достоевского, ни у Чехова, ни у Толстого мы не увидим ничего подобного. Принцип построения сюжета у всех у них разный, однако названной триады (зрение-поглощение в начале, событийная сутолока и перегруженность в «середине» и картина упадка и разложения в конце) мы у этих авторов не встретим. Финалы Достоевского[65] едва ли не радостны и светлы («Преступление и наказание», «Братья Карамазовы»): даже в «Идиоте» кн. Мышкин улетает в мир грез и воображения. Течение романов Гончарова состоит из перетекания одних смысловых объемов в другие (сосуды, как метафорическое осмысление человеческих взаимоотношений). У Чехова – движение по кругу: с чего начиналось, тем, в общем-то, и кончается, отсюда тема тоски и беспро светности человеческой жизни, невозможности вырваться из ее равнодушных объятий. И, уж во всяком случае, никакой перегруженности событиями, никакого проталкивания и расталкивания, манипулирования гиперболами: все ровно, почти бессобытийно и оттого драматично. Если же и случается что-то «сильное» (попытка самоубийства или дуэль), то это лишь короткое – в несколько строк – сообщение, констатация факта. А в целом – дядя Ваня и Соня останутся в имении и по-прежнему будут посылать деньги Серебрякову; три сестры как не могли уехать в Москву, так в нее и не уедут; никакой «новой жизни» нет и в «Вишневом саде»: Раневская вернется в Париж, Гаев будет продолжать играть на бильярде, Лопахин – делать миллионы, Петя останется «вечным студентом» и т. д.[66]
Вернемся, однако, к нашей главной теме – к движению сюжета у Гоголя. От яркого, красочного, радостного начала к финалу, который очень часто иначе, как «Черт его знает, что такое!», и не назовешь.
«Черт его знает, что такое!»
Ну а что опять-таки посередине? А посередине некоторое положение дел, которое можно обозначить как промежуточное между полюсами зачина и концовки. Понять общий или ведущий смысл подобных – нередко больших по объему текстов – помогает обращение к коротким эпизодам, щедро рассыпанным по гоголевским сочинениям, где динамика смены всех трех фаз интересующей нас сюжетной схемы происходит с быстротой изумительной. Иначе говоря, то, что в реальном течении сюжета занимает десятки страниц, здесь умещается буквально в несколько строк.
«Ночь перед Рождеством». Хрестоматийная история с мешками и сидящими в них персонажами, которые, как уже говорилось ранее, в пределах рассматриваемого нами уровня ассоциируются с темой желудка и переваривания пищи (тема заявлена уже с самого начала повести, когда черт прячет в мешок луну: съедение блеска и сияния). В истории с мешками изначально ожидается, предвкушается что-то хорошее, замечательное и съедобное: уже не метафорически поглощаемые взглядом блеск и сияние, а действительно что-то вкусное и предназначенное для съедения. В конце же истории оказывается, что дело обстоит совсем иным – худшим – образом. За несколько страниц до финала «Ночи перед Рождеством» Чуб говорит: «Постойте же, я вас порадую: в мешке лежит еще что-то, если не кабан, то наверно поросенок или иная живность». И далее, когда выясняется, что находится в мешках на самом деле, звучит следующее: «…черт знает как стало на свете… голова идет кругом… не колбас и не паляниц, а людей кидают в мешки!». Выходит, что «люди» и «черт знает» в данном случае – едва ли не синонимы.
В финале «Заколдованного места» похожая последовательность. Сначала является что-то хорошее, потом – не поймешь что это такое, а в конце – только черта поминать: «Я знаю хорошо эту землю; после того нанимали ее у батька под баштан соседние козаки. Земля славная! И урожай всегда бывал на диво; но на заколдованном месте никогда не было ничего доброго. Засеют как следует, а взойдет такое, что и разобрать нельзя; арбуз – не арбуз, тыква – не тыква, огурец – не огурец… Черт знает, что такое!».
И в «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем», в сцене обсуждения ружья, видна все та же схема. Сначала предложение «славного», как полагает Иван Иванович, предмета, затем идет фаза обсуждения, так сказать, «переваривания» темы ружья, и, наконец, очередное упоминание о черте. Иван Иванович: «Я вам дам за него бурую свинью, ту самую, что я откормил в сажу. Славная свинья! Увидите, если на будущий год она не наведет вам поросят». И далее: «…на что мне свинья ваша? Разве черту поминки делать.
– Опять! Без черта таки нельзя обойтись! Грех вам, ей богу грех, Иван Никифорович!
– Как же, в самом деле, Иван Иванович, даете за ружье черт знает что такое: свинью.
– Отчего же она черт знает что такое, Иван Никифорович? – Как же, вы бы сами посудили хорошенько. Это таки ружье – вещь известная; а то черт знает что такое: свинья!.» (далее последуют относящиеся к стихии «материально-телесного низа» упоминания «гороха» и «кукиша»).
Диалог довольно длинный, не в пример краткости, явленной в сцене, где встречаются два героя «Мертвых душ» Чичиков и Собакевич. Первый начинает, второй заканчивает. Так «прекрасный человек» председатель мгновенно оказывается «дураком», «превосходный человек» губернатор – «разбойником», «прямой» и «открытый» полицмейстер – «мошенником», а «порядочный человек» прокурор – «свиньей».
«Ревизор». Действие первое. Явление первое. Сначала сокращенная формула сюжета поглощения: сперва упоминается что-то очень важное, положительное, затем оно деградирует в нечто непотребное. Городничий говорит Аммосу Федоровичу; «О, я знаю вас: вы если начнете говорить о сотворении мира, просто волосы дыбом поднимаются» (очевидно, что «сотворение мира» есть нечто хорошее, тогда как поднимающиеся дыбом волосы означают что-то ужасное). А далее – все та же тема превращения чего-то исходно хорошего – в плохое. Сначала Городничий говорит об учителях в тоне вполне положительном: «Они люди, конечно, ученые и воспитывались в разных коллегиях, но имеют очень странные поступки». Один из них, например, во время делает гримасы; «…может быть оно там и нужно так, об этом я не могу судить, но посудите сами, если он сделает это посетителю (…) Из этого черт знает что может произойти».
