Мариан Ткачёв - Сочинитель, жантийом и франт. Что он делал. Кем хотел быть. Каким он был среди друзей
Разумеется, я не склонен видеть в художественном произведении простую проекцию социальных коллизий, но первотолчок, особенно в сатире, часто исходит от них. Второй рассказ Мариана Ткачёва «На дистанции» – фантасмагория (где мне, фантасту, явственно видятся наши «цеховые» приемы). Здесь тоже как бы доведен до логического завершения конкретный аспект «реальной политики» – расстановка кадров, тех самых, которые – по Генералиссимусу – «решают все». Знаю, нет в Москве издательства «Красота», где происходит действие рассказа. И, наверно, ни в одной из столичных книжных фирм не директорствует более патентованный коновал. Но сколько за долгие годы литературной работы навиделся я профанов, ничтоже сумняшеся державших в длани бразды издательской колесницы! Подобно директору «Красоты» Хрустякову, взирали они на изящную словесность «сквозь призму коня». И так же, как в «Красоте», пели им аллилуйю иные «остепененные» искусствоведы. Но самое страшное даже не тягостный урон, наносимый коневодами книгоизданию. Я вижу в рассказе аллегорический образ Государственного Ведомства, перемалывающего с хрустом людей, их судьбы. Заезды, опять заезды, барьеры, повороты – и сердце человеческое, не выдержав, разрывается. Тут, пожалуй, одна из причин общественного протеста против ведомственного засилья, призывов к реформам, компетентному руководству. Увы, по всему судя, «административный бег» в эмпиреях власти продолжается.
Были (и остаются) у отжившей свой век бюрократической иерархии и всей нашей прежней системы ценностей литературные адепты, гимнопевцы. И из третьего ткачёвского рассказа «Всё ж силу слов пусть борет сила слов» я не без удовольствия узнал, какая судьба ожидает в сияющем будущем (о коем мы столько пеклись когда-то) лживые опусы, Ложный пафос. Прекрасна, на мой взгляд, идея Экстремального межгалактического трибунала, слушающего литературные дела. Нет, это – не судилище над авторами, что было бы в духе наших литпатриотов. Высокий суд беспристрастно и скрупулезно отбирает шедевры для хранения в Вечном Депозитории – духовной сокровищнице межзвездного сообщества цивилизаций. Здесь они доступны для обитателей ближних и дальних галактик, даря братьям по разуму счастье соприкосновения с Красотой, способствуя познанию и расцвету великого Искусства Слова. Никчемным, как проколотые воздушные шары, предстают перед трибуналом современный квазиклассик Юрий Кузьмич Мещерзанцев, его собрат по перу Побиек Протуберанский. Я ощутил бы даже некоторую неловкость за человечество, не пригласи наш автор на заседание и не представь он слово землянину Юсту Солину[25].
Кстати, само появление на вселенском ареопаге представителя земной цивилизации четыре тысячи (!) лет спустя, с головой выдает автора как убежденного оптимиста; пессимисты, чьи ряды множатся день ото дня, дружно предрекают Земле скорую гибель. Разоблачает он себя и в двух одесских рассказах – светлых, мажорных по своему настрою. Первый – «Письмо Татьяны» (в названии скрыта любезная автору книжная реминисценция) – знакомит нас с двумя маленькими мальчиками: так сказать, лирическим героем, сиречь самим автором, и Борисом – он, как правдиво указано в тексте, теперь знаменитый физик. Для меня их детство притягательно своей духовностью. Иначе не назовешь приобщение к книгам, музыке, театру и ощущение красоты слагаемых окружающего их мира: летних ли цветов, синего дельфтского фаянса или старинного фортепиано, парадной лестницы несравненной Одесской оперы, Приморского бульвара… Их мир полон добра:, всеохватная материнская нежность, строгая доброта бабушки, старомодно изысканная сердечность М.М., братская привязанность мальчуганов друг к другу… Этой духовности и добра хватило потом на долгие годы опасностей, лишений и тягот, потому что вскоре началась война с фашистами.
А сколько ребячества в повадках и поступках персонажей последнего рассказа – капитана Без-енко, истребителя, чудовищ, и его меланхолического приятеля. Перед нами типичная одесская история с футбольной горячкой в центре повествования. Мариан Ткачёв – великий знаток этой игры. В свое время он написал предисловие к роману турецкого сатирика Азиза Несина «Король футбола», где провозгласил примат южного (читай – одесского) стиля – иррационального и неистового. Есть в истории о капитане Без-енко и другие освященные традицией приметы: непринужденное (и уточним – безвредное) бахвальство, доверчивая красотка, постоянные уличные киносъемки, жареная камбала… И изложена она – тоже по традиции – тем самым «неправильным» языком, приводящим в ярость блюстителей филологической девственности.
Здесь будет уместно окончательное разоблачение нашего автора: да, он родился и вырос именно в Одессе. Отсюда конечно же присущая его прозе ирония – всеобщая черта одесситов. Виной ли тому южное солнце – жгучее и лукавое? Винноцветное море? Или длящееся который уж век здесь, на благодатном прибрежье, смешение разных кровей, наречий, нравов – реакция, рождающая самые острые, легковоспламенимые свойства человеческой натуры? Помнится, Мариан Ткачёв как-то в запальчивости утверждал, будто Вавилонскую башню строили поначалу в Одессе.
Нет, я отношусь к иронии вполне серьезно. Когда-то, пытаясь дознаться, в чем суть этого феномена, заполнил блокнот выписками, восходившими к эллинской мудрости. Любимейшей моей дефиницией стала фраза непреклонного идеалиста и романтика Фридриха Шлегеля: «Она (ирония. – А.С.), – говорит высокоученый немец, – самая свободная из всех вольностей, ибо благодаря ей можно возвыситься над собой, и в то же время самая закономерная, ибо она безусловно необходима».
Что ж, быть по сему!
Москва, май 1991 г.
Письмо Татьяны
– Вот тебе конверты, – сказала мама; у нее в консерватории начались каникулы, и она уезжала в Донбасс, в гости к тете. – Напиши мне сегодня же вечером первое письмо и брось завтра в ящик. Не успею я по тебе соскучиться, а оно – тут как тут.
Я поднялся на цыпочки – взглянуть, наклеены ли марки.
«Если нет, – решил я, – конверты невзаправдашние, и она просто хочет, чтобы я каждый день писал красивые буквы».
Но марки были: большие и разноцветные – с портретами папанинцев и географической картой, с дирижаблями и пароходом, из трубы которого валил густой сиреневый дым. Все точь-в-точь как у рыжего Изи с третьего этажа; только в его альбоме марки были со штампами.
«Друзья шлют из разных городов», – объяснял он нам, мне и Борису, с которым мы жили в одной квартире.
У Изи, хотя он ходил только в первый класс, были друзья повсюду; даже генерал Гинденбург и английская королева прислали ему на память марки со своими портретами…
– Почта поставит на эти марки штампы, – сказала мама, – а потом я привезу их тебе и подарю альбом. Начнешь собирать коллекцию.
…Коллекция! Я сразу понял, что именно коллекции мне не хватало все эти годы. Например, выезжаете вы из ворот верхом на палочке, а люди, идущие пешком, здороваются с вами и спрашивают:
«Скажите… Скажите, пожалуйста, куда это вы мчитесь так быстро?»
«Простите, – отвечаете вы на всем скаку, – простите, я очень спешу собирать коллекцию!»
Я даже почувствовал какое-то утешение в предстоящей разлуке с мамой. Тем временем она уложила свой чемодан, и мы втроем – бабушка, мама и я – присели на минутку, чтобы набраться сил перед дорогой на вокзал.
Я помогал маме нести чемодан два с половиной квартала. А бабушка несла провизию, потому что иначе она могла испортиться и маме пришлось бы голодать два дня и две ночи.
Потом мы сели в двадцать третий трамвай и стали ждать, пока ватман попьет воды с сиропом и получит сдачу. Бабушка, как всегда, очень разволновалась, и я испугался, что она сама поведет трамвай и ватману придется бежать за нами целую остановку.
Но тут зазвенел звонок, и мы покатили.
По-моему, на извозчике ездить куда интереснее: сидишь себе и видишь все и впереди, и справа, и слева. А из трамвая, даже если раз в год найдется место возле окошка, все равно видно только одну сторону и обязательно не ту, которую хочется. И потом извозчик может подъехать к самому вокзалу, а у трамвая не хватает рельсов, и он останавливается так далеко, что бабушка вообще не могла понять, зачем мы с ним связывались.
На вокзал пускали только по картонным билетикам. Их давала всем людям за деньги женщина, посаженная в стеклянную будку, чтоб они никогда не кончались. И хорошо, что за вход на вокзал берут деньги. Чем он хуже музея?
А здесь посередине еще фонтан с живыми рыбками! По залу впереди толпы с чемоданами ходила экскурсовод в красной фуражке и давала всем справки. Мы тоже походили за ней и узнали, на каком пути стоит наш поезд. По-моему, вместо номера перрона ей проще было припомнить, что у нашего поезда зеленый паровоз. У чужого он был черный. Мама объяснила, что паровоз зеленый – от скорости: скорый поезд – зеленый паровоз, медленный поезд – черный. Иначе люди не могли бы различать поезда: вагоны-то все зеленые. У мамы вагон был совсем новый, жаль только, он уезжал вместе с нею!
