Александр Ужанков - О специфике развития русской литературы XI – первой трети XVIII века: Стадии и формации
Отношение православного человека ко времени, как и к пространству, в XI–XII вв. было религиозно-нравственным, сопряженным с ожиданием конца мира, то есть земного времени, и наступлением вечности – «жизни нетленной» на небесах, которой удостаиваются только души праведников. Это совершенно отчетливо выражено в заключительной части «Поучения» Владимира Мономаха, так называемом «письме» князя Владимира Мономаха Олегу Святославичу, князю Черниговскому. И хотя в самом послании Мономаха черниговский князь не назван ни разу по имени, ни у кого из исследователей не вызывает сомнения адресат, поскольку Мономах обращается к убийце своего сына Изяслава, коим и был Олег Святославич.
Почему же обращение Владимира Мономаха не персонифицировано, хотя адресат легко угадывается? И почему сочинение Мономаха сохранилось в одном единственном списке? И почему оно было включено именно в «Повесть временных лет», когда Мономах стал уже великим князем Киевским?[180]
В «Послании» нет традиционного обращения к тому, кому пишут, не потому, что Мономах не хотел проявить положенного в таком случае уважения к собеседнику. Дело в том, что Мономах изначально сосредотачивает свое внимание на себе самом, точнее, собственной душе: «О, многострадальный и печальный я! – начинает он послание. – Много боролась с сердцем и одолела душа сердце мое. Поскольку мы тленны, и я задумывался, как предстать пред Страшным Судьею, покаяния и смирения не учинив меж собою (т. е. между князьями. —А. У.). Ибо если кто молвит: «Бога люблю, а брата своего не люблю», – то ложь произносит. И еще (напомню слова евангелиста Матфея): «Если не отпустите прегрешений брату,[181] то и вам не отпустит Отец ваш небесный» (Матф. 6:15)[182] (здесь и далее перевод мой. – А. У.).
Вот основной посыл сочинения Владимира Мономаха: будучи смертными (тленными), мы должны думать не столько о сегодняшнем дне, сколько о грядущем Страшном суде и готовиться предстать пред Судьею.[183] А для того, чтобы быть прощенным на Суде, необходимо простить и ближних своих, покаяться и проявить смирение.
Именно покаянием и смирением проникнуто все послание Владимира Мономаха. Он не осуждает Олега Святославича, друга юности, за убийство второго сына Изяслава во время их военного столкновения под Муромом, вотчиной Святославичей. Не случилось бы этого, если бы на то не была воля Божья: «Суд от Бога ему пришел, а не от тебя», – замечает Мономах. Но Олег Святославич был известен своим пристрастием к междоусобным княжеским распрям (за что удостоен автором «Слова о полку Игореве» прозвища «Гориславич»), случалось ему и половцев приводить на Русскую землю, потому и призывает его Владимир Всеволодович ко смирению, прекращению вражды между князьями и раскаянию в содеянном.
«А мы – что представляем? – рассуждает далее Мономах, – люди грешные и лукавые! Сегодня живы, поутру мертвы; сегодня в славе и почете, а завтра в могиле позабыты… Посмотри, брат, на отцов наших: что они взяли (с собой) или чем опорочены? Только то или тем, что они сотворили для души своей».
Видимый мир тленен и временен, как жизнь. Нажитое достояние – это благочестие души. О своей душе и душе брата печется Мономах: «Когда же убили дитя мое и твое пред тобою, подобало бы тебе, увидев кровь его и тело увянувшее, как цветок недавно отцветший, как ягненок закланный, подобало бы сказать, стоя над ним, вникнув в помыслы души своей: «Увы мне, что сотворил я?!...Из-за неправды мира сего суетного снискал себе грех, а отцу и матери – слезы!» И сказал бы (словами) Давида: «Беззакония мои я сознаю, и грех мой всегда предо мною…».
«А ежели начнешь каяться Богу и ко мне добр сердцем станешь, то и наши сердца обратишь к себе, и лучше будем жить, чем и прежде: я тебе не враг и не мститель. Не хотел ибо крови твоей видеть…, но не дай мне Бог видеть кровь ни от руки твоей, ни по повелению твоему, ни кого-нибудь из братьев. Если же лгу, то Бог мне Судья и крест честной. Не хочу я лиха, но добра хочу братьям и Русской земле. Если же кто из вас не хочет добра, ни мира христианам, да не будет и его душе от Бога дано мир увидеть на том свете.
Не по нужде тебе говорю…, но (потому что) душа мне своя лучше всего света сего. На Страшном суде без обвинителей обличаюсь и прочее».
Первой фразой известного уже нам тропаря, напоминающего о Страшном суде, заканчивается в Лаврентьевском летописном своде «Послание» Владимира Мономаха.
Почему именно ими? Названный Владимиром, а во крещении Василием, в честь его деда, крестившего в 988 г. Русь, Владимир Мономах с детства проникся духовной благодатью, а с юности возымел трепетный страх перед Страшным судом.
Будучи наездом в Киеве, еще во время княжения в нем отца Всеволода Ярославича (1078–1093) или двоюродного брата Святополка Изяславича (1093–1113), Владимир оставил на крещатом столбе в Софии Киевской с южной стороны на предназначавшейся для мужской части княжеской семьи половине хоров характерную именно для него надпись крупными буквами: «Господи, помози (помоги) рабу своему Володимиру на мънога лета и (дай) прощение грехамъ на Судинь (день)».[184]
Очевидно, что жизнь свою Владимир Мономах строил по христианским заповедям, помятуя о смерти и Судном дне, на котором ожидал воздаяния по делам своим. Потому и каялся он в «Поучении» перед братьями своими и их призывал к покаянию; потому и внес в «Поучение» перечень деяний своих, прежде всего, походов на врагов.
И сформировал он свое «Поучение» не сразу, а уже в преклонном возрасте, когда все больше задумывался над завершающимся жизненным путем, по его образному выражению, уже «на санях сидя» (на санях в Древней Руси отправляли в последний путь покойника).
И в летопись сочинение Мономаха попало не случайно. Писал он его не для широкой публики. Предназначалось оно не столько Олегу Святославичу, сколько Высшему Судье на Страшном суде, пред которым сам без обличителей обличался Мономах. Перечисляя свои деяния он надеялся, что по ним его и судить будут, или, во всяком случае, и его оправдательное слово зачтется.
Но и летопись имела направленность на Страшный суд, будучи «совестной книгой» человеческих деяний. Совпала конечная цель двух сочинений, поэтому, думается, и было включено «Поучение» в переработанную в Выдубицком княжем монастыре «Повесть временных лет», произошло это, нужно полагать, не без ведома или даже просьбы самого Владимира Мономаха, поскольку он являлся ктитором (покровителем) Выдубицкого монастыря, основанного его отцом Всеволодом Ярославичем.
«Поучение» отдельно не переписывалось и не читалось. Сохранился его единственный экземпляр в составе Лаврентьевского летописного свода. Для самообличения и покаяния пред Высшим Судьею этого было вполне достаточно. Единожды начертанное Слово бесследно не исчезает.
О будущем же земном времени древнерусские книжники предпочитали не задумываться.[185]
То есть сквозь призму отношения к категории времени проступает проблема греховности человеческой жизни, проблема добра и зла, постоянно присутствующая в древнерусской литературе.
Литература Киевской Руси XI–XII веков очень плодовита в жанрообразовательном плане. Древняя Русь быстро усвоила жанровую систему, привнесенную переводной, прежде всего, церковной литературой (собственно, сам церковный Устав, Типикон, и предопределял их[186]), и стала формировать свою собственную. Конечно же, жанры церковной литературы занимали в древнерусской письменности этого периода ведущее место, однако заметно и значительное развитие жанров мирской литературы.
Уже «Повесть временных лет» не укладывалась в воспринятую Русью жанровую систему, поскольку, в отличие от византийских хроник, описывающих царствование одного правителя, представляла собой строгое описание истории событий по летам, отчего и получила наименование летописи.
Жанр княжеского жития, о котором уже говорилось выше, также сформировался на древнерусской почве. Вместе с жанром хожений (а в начале XII века появилось обстоятельное описание Святых мест Палестины и Иерусалима в «Житии и хожении игумена Даниила из Русской земли») они стоят на грани перехода от жанровой системы церковной словесности к жанровой системе литературы мирской.
В мирской литературе на протяжении многих столетий доминировала историческая тематика, а среди жанров – историческая повесть во многих своих разновидностях: воинской повести, историческом сказании, повести о княжеских преступлениях и другие. Некоторые из них входили в состав летописей, например, изумительная по мастерству описаний «Повесть об ослеплении Василька Теребовльского», помещенная в «Повесть временных лет» под 1099 г. Некоторые, как «Слово о полку Игореве», бытовали самостоятельно.
«Слово о полку Игореве» – самая крупная жемчужина древнерусской словесности. Окружающие его произведения только оттеняют его достоинства. «Слово» посвящено одному неудачному походу новгород-северского князя Игоря Святославича на половцев в апреле-мае 1185 года.
