Г. Коган - Ф.М.Достоевский. Новые материалы и исследования
— Но это порочно, безнравственно.
— [О] нравственность вещь относительная, я уже вам сказал, и ни на чем даже не основанная. К тому же везде различная, кто только умеет всмотреться; а уж про различие в веках и временах и говорить нечего. Опять-таки все это потому, что тут старый обычай, закон — и более вы ничего не сумеете сказать. С законом мы кончили: вы меня упекли, а потом я вас упеку — вот результат закона. Но все-таки почему [я хочу, чтоб вы сознались?] <безнравственно и порочно?[207]> — Не сами ли вы, то есть вся ваша мудрость, ваша наука, ваши философы давно уже согласились махнуть рукой на предрассудки и [даже] то //, что прежде считалось любовью, добродетелью, считается теперь повсеместно у людей передовых и ученых за тот же самый эгоизм. Благодеяние ближнему я делаю для себя же, для собственной выгоды и для собственного удовольствия и не иначе. И это все знают теперь, все это мыслят и трезво смотрят на вещи. Если же опять вопрос о выгоде, то опять-таки повторяю: оставьте меня самого быть судьей моих выгод.
— Но ведь соглашаетесь же вы, по крайней мере, что во вред ближнему ваша собственная невыгода и первый же страдаете вы! Вспомните слова одного английского государственного человека, сказавшего о преступнике: "Преступник это прежде всего нерасчетливый человек", — и уже разумеется в этом великая истина! Милостивый государь! Поверьте, что поступки ваши должны именно иметь мерилом [вряд и] выгоду, вашего ближнего. Иначе [все] общество же и восстанет на вас. Вас один, а их мильоны и если б все пошли друг против друга — то вечная война и все поели бы друг друга. Напротив ассоциация, разумное определение взаимных выгод, "всякий для всех и все для каждого", A chacun selon sa capacite[208] //.
— Так, так, я бы все это мог опровергнуть, но пусть [это] по-вашему, это так, ну и что же из этого: в общем, вы правы, а в частном я могу проглотить <?>. Повторяю: я сам судья моих выгод. К тому же это мой характер и если тут риск, то риск веселит меня. Иначе жить скучно. Да и что делать на свете как не рисковать. Вы говорите, что я всем поврежу и все меня возненавидят и изгонят из общества. А хитрость: я всех надую, прикинусь общественным святым, а сам свое про себя сделаю потихоньку. Сам сделаю и вас побьют: скажу это не я сделал, а вы сделали.
— А высший идеал? А нравственность? нравственность <?>
— Да ведь с нравственностью мы покончили, ведь вы же мне ее уступили. Ведь нравственность ведь тот же эгоизм, то же чувство самосохранения, [но] значит опять-таки только одна моя вина. А о моей выгоде позвольте мне самому [по]беспокоиться.
— Да ведь нравственность не рассуждение, не выгода, это скорее чувство, чувство неизвестное, почти инстинктивное, но природное. Венец его, последние слова этого чувства, этого влечения человечества и непрерывающегося в нем с начала веков, есть уж объявленная, открытая уже нам формула. Именно что <1 нрзбр.> есть жертва за ближнего, то положения жизни.
— Вы хотите, чтоб я положил жизнь и был счастлив…
— Ничего, ничего, идеал, а не реализм взгляда управлял человечеством. Идеал в том, что я положу жизнь и все, наконец, просветятся, догадаются, почувствуют, что выше нет счастья как это, и сами отдадут жизнь за меня. Тогда жизнь обратится в рай, люди будут обниматься и целоваться, всякий будет работать один для другого, разбитые силы усилятся во многие миллионы раз, жизнь увеличится, каждое мгновенье счастья, слава и подвиг личности будут вознаграждаться не утолением тщеславия, а восторгом благодарной любви и тогда — кому тогда ваш социализм, ваши формулы, ваши искания? Если я люблю всех и каждого, и всякий всех тоже самое, то мы поневоле все тотчас найдем как жить. Вот у Zola разговор Либертиста <?> тем драгоценнее, что это разговор массы, пример, как она поняла и приняла учения: 10 лет коварной диктатуры, посмотрите на брак, я… и Христос…
— Я вас слушал, но наш век есть век реализма, а не идеалов.
— Идеалы всегда управляли.
Он ведь со мной согласен. Его историю рассказать. Путешествие (больно бил Семена).
Но перед историей (вкратце) отзыв "От<ечеств> з<ап>" и "Биржевых" о Жорж Занд и проч. Затем вдруг история. Затем Эмс-Турция-Европа, победа, о Герце<не>, Ап<оллон> Гри<горьев>.
ИРЛИ. — Ф. 100. — № 29587. — ССХб. 36.
Автограф на двух листах, имеющих авторскую нумерацию, — 7 и 8.
Публикуемый отрывок, не вошедший в окончательный печатный текст, как и два предыдущих (№ 4 и 5), представляет собой черновую рукопись, которую вследствие ее нахождения отдельно от других текстов трудно связать с тем или иным номером "Дневника писателя". Составители "Описания рукописей" полагают, что этот отрывок относится к выпускам "Дневника" либо за июнь, либо за июль-август 1876 г. (Описание рукописей. — С. 70). Мы склонны отнести его скорее к июльско-августовскому выпуску по следующим соображениям:
1) В наброске плана дальнейшей работы, которым заканчивается этот отрывок, значится: "Затем Эмс". В Эмс Достоевский прибыл 8/20 июля 1876 г., т. е. уже после выхода июньского "Дневника". 18/30 июля он сообщает жене: "Думаю описать Эмс в "Дневнике"…" (Письма. — III. — С. 229). Задуманное было исполнено: июльско-августовский "Дневник" содержит подробное описание Эмса.
2) Отрывок содержит упоминание одного из героев романа Золя. О чтении Золя пишет Достоевский жене из Эмса (там же, С. 225, 229). Кроме того, в июльско-августовском "Дневнике" есть упоминание о романе Золя.
3) Настоящий отрывок построен в форме диалога. Это, очевидно, разговор с неким "парадоксалистом" — прием, к которому Достоевский нередко прибегал в "Дневнике". В июньском выпуске "парадоксалист" отсутствует; но именно в июльско-августовском ему отведено значительное место.
Из рукописи "Дневника писателя". Публикация Г. С. Померанца
В томе 83 "Литературного наследства" "Неизданный Достоевский" опубликование материалы записных тетрадей к "Дневнику писателя" 1876 г. Это — первоначальный этап работы Достоевского над "Дневником". Следующий этап — связная черновая рукопись нескольких выпусков "Дневника" за январь, февраль, апрель, июнь-август, сентябрь, октябрь 1876 г. (хранится в ЛБ). Текст рукописи в целом совпадает с опубликованным. Но при тщательном сличении рукописного текста с напечатанным нам удалось выявить отрывки, иногда довольно значительные, которые в печать не попали. Нередко эти части текста перечеркивались самим автором здесь же в рукописи, но иногда купюры, по-видимому, производились при переписывании начисто или уже в наборном экземпляре.
Многие исключенные отрывки посвящены политическим вопросам, из них мы публикуем только законченную главу о петербургском баден-баденстве, снятую по требованию цензуры.
Встречаются также ненапечатанные фрагменты литературного и философского характера. Наиболее значительные из них: о встрече с семьей Герцена, о романе "Подросток", о "Дворянском гнезде", о Некрасове (единственный отрывок, взятый нами на рукописи "Дневника" 1877 г.).
<О "Дворянском гнезде">[209]
Кстати сказать, вся эта "плеяда" (40-годов) вся вместе взятая, на мой взгляд, безмерно ниже по таланту и силам своим двух предшествовавших им гениев, Пушкина и Гоголя. Тем не менее, "Дворянское гнездо" Тургенева есть произведение вечное [и принадлежит всемирной литературе, — почему?]. Потому что тут сбылся впервые, с необыкновенным постижением и законченностью, пророческий сон всех поэтов наших и всех страдающих мыслию русских людей, гадающих о будущем, сон — слияние оторвавшегося общества русского с душою и силой народной. Хоть в литературе, да сбылся. Тургенев и во всех произведениях своих брался за этот тип, но портил, везде портил и добился цели лишь в "Дворянском гнезде". Вся поэтическая мысль этого произведения заключена в образе простодушного, сильного духом и телом, кроткого и тихого человека, честного и целомудренного, в ближайшем кровном столкновении со всем нравственно грязным, изломанным, фальшивым, наносным, заимствованным и оторвавшимся от правды народной. От того безмерное страдание, но и немщение. Кроткий человек не мстит, проходит мимо, но примириться со злом и сделать хоть малейшую нравственную уступку ему в душе своей он не может. [Страдания его не описываются, но вы чувствуете их всем сердцем своим, потому что страдаете ведь и вы] Сцена свидания этого несчастного с другою несчастной в отдаленном монастыре потрясает душу [страданием и глубоким впечатлением навеки] [Кто бы вы ни были, если уже вы раз почувствовали и это чувство] впечатлением, впечатлением безмерно для вас плодотворным. Ибо вы догадываетесь под конец, что весь этот герой и [вся красота] тип его — есть всего только народ, тип народный, вы это чувствуете и понимаете всем сердцем вашим, а потому невольно и хотя бы даже бессознательно преклоняетесь перед правдой народной, так сказать, принуждены преклониться. [Вот высшая польза искусства! А главное тут пророчество возможности соединения с народом.] Уж меня-то не заподозрят в лести г-ну Ив. Тургеневу; выставил же я это произведение его, потому что считаю эту поэму из всех поэм всей русской литературы самым высшим оправданием правды и красоты народной]. Выставил же я произведение г. Тургенева и потому еще, что г. Ив. Тургенев, сколько известно, один из самых [ярых] односторонних западников по убеждениям своим и представил нам позднее дрянной и глупенький тип Потугина, с любовью нарисованный, олицетворяющий собою идеал ненавистника России сороковых годов и народа русского, с всею ограниченностью сороковых годов, разумеется. Об этом Потугине я еще поговорю, конечно потом, потому что о литературе русской надо говорить умеренно. И пусть извинят меня, что я теперь заговорил о литературе, [но ведь] я лишь по поводу народа.
