Кирилл Кобрин - Книжный шкаф Кирилла Кобрина
У Сирина же теперь есть ПСС. Как у людей. Скажем спасибо всем тем, кто вложил свою любовь и труд в это превосходное издание. И будем перечитывать сочинения писателя, в прошлом веке почти двадцать лет баловавшего русскую публику не заслуженными ею шедеврами.
Алексей Крученых. Стихотворения, поэмы, романы, опера / Вступ. ст., сост., подгот. текста, примеч. С. Р. Красовицкого. СПб.: Академический проект, 2001. 480 с.
Ну конечно: и футуристический иезуит, и графоман, и плюшкин русского авангарда, и прочая и прочая. И автор «дырбулщыл»’а. И все-таки.
Не «варвар», а истинно «литературный» русский поэт. Не колоритный исполнитель роли второго (пятого, десятого) плана, а влиятельнейший на современную русскую поэзию автор. Учитывая написанное и изданное – истинный работник отечественной словесности.
Хрестоматийное заклинание, воспетое Павлом Флоренским и ужаснувшее Ходасевича, тоже не прочитано. Оно является составной частью цикла, который открывается предуведомлением, спокойным и благородно-сдержанным:
3 стихотворения
написанные на
собственном языке
от др. отличаются:
слова его не имеют
определенного значения.
Только в этом контексте стоит говорить о «дырбулщыл»’е.
И так во всем, что касается Крученых.
Он прожил трудную и достойную жизнь поэта и «деятеля культуры» (в прямом значении – он «делал», а потом – «хранил» культуру). Это издание содержит в себе огромное количество чрезвычайно интересных текстов. Я читал книгу залпом – как детектив. По странному совпадению, 11 сентября, в день американского Армагеддона, мне попались на глаза такие крученыховские строки:
В грязи на кухне мировой
Валялось много городов и трупов,
Парламентеры с веткой сиротой,
Как школьники, ревели глупо.
Александр Кондратов. Стихи тех лет. СПб.: Изд-во Буковского, 2001. 72 с.
Терпеть не могу формулу «поэт для поэтов», но издательская судьба сочинений Александра Кондратова такова, что сейчас с ними знакомы всего несколько поэтов, критиков, знатоков. А жаль.
Сэнди Конрад (таков был его псевдоним) был неутомимым сочинителем. Его перу принадлежит несколько романов, сборников рассказов, множество поэтических циклов и книг. В миру Александр Кондратов поражал немыслимой продуктивностью и разнообразием интересов: лингвист, спортсмен, сыщик-любитель, циркач, путешественник, автор более полусотни научно-популярных книг. Эпоха, породившая Кондратова-автора и Кондратова – человека, – «вегетарианский совок» в различных своих стадиях: от «оттепели», рядящейся в бритые черепа комсомольцев двадцатых, до маразматического, с тяжелым сладковатым запашком, брежневизма. Ну и, конечно, пестрая агония совка: под андроповку за четыре семьдесят, под астматический свист полумертвого Черненко, под косноязычную горбачевскую трепотню. Новая, постсоветская, эпоха была не для Кондратова; Сэнди Конрад ушел в свою буддическую Валгаллу в 1993-м.
Он был великий изобретатель и рационализатор литературы. Палиндромические поэмы, роман, устроенный по правилам бриджа, тематические циклы, написанные по очень жестким формальным законам (вроде напечатанного в «Стихах тех лет» «Борщского флота»[26]), – все это можно обнаружить в его щедром на открытия ПСС, которое обязано, я повторяю – обязано быть издано. Кондратов был действительно одержим формой. Эта одержимость и есть истинная сюжетная коллизия его сочинений.
Побочным эффектом формальных экспериментов неутомимого Сэнди Конрада стала легко узнаваемая интонация – то, что делает настоящего писателя и поэта. Интонация его стихов – очень трогательная смесь простодушия с форсированной грубостью; звучат они сейчас несколько наивно, но наивность эта высшего свойства, чистая, не литературная. Это голос человека, а не симулякра. «Я хочу в сумасшедший дом / К моложавым простым идиотам…».
«Стихи тех лет» – сборник, составленный самим Кондратовым и изданный его другом поэтом Владимиром Уфляндом в серии СТИМКККОН[27]. Я надеюсь, что за ним последуют другие книги Сэнди Конрада – поэтические, детские, роман «Здравствуй, Ад!». Их появление нужно не только поэтам.
Борис Садовской. Стихотворения, рассказы в стихах, пьесы и монологи / Сост., подгот. текста, вступ. ст., примеч. С. В. Шумихина. СПб.: Академический проект, 2001. 398 с.
Было бы лестным заиметь еще одного земляка-нижего-родца в лимбе лучших русских поэтов, пусть даже в том его отделении, в котором помещены поэты хоть «малые», но тонкие и незаслуженно забытые. Кажется, все говорит, что Садовской – один из них. Принципиальный стилизатор, одержимый любовью к николаевской России (об этом он очень удачно, мимоходом: «Под николаевской шинелью / Как сердце бьется горячо!». Потому и удачно, что «между прочим». Стихотворная продукция Садовского, посвященная «старым годам», «старым усадьбам», порой чрезмерна и даже назойлива), глубокий исследователь Фета, в конце концов, приятель другого литературного консерватора, Ходасевича, который отпел его лет за двадцать до настоящего срока, – он имеет все шансы на всплеск интереса, на «ах!» и «ох!», на бескомпромиссные заявления, что, мол, этот «малый» поэт будет нынче поважнее многих «больших»… И эта превосходно подготовленная и изданная книга, конечно, поможет канонизации очередного уклона от магистрального пути, проложенного великой русской поэтической четверкой прошлого столетия.
Но. Его сонеты не изысканны, а умышленны и порой угловаты. Для истинного стилизатора он нетонок, пожалуй даже по-волжски неотесан – все-таки земляк Горького. В общем-то наивен, несмотря на «бодлеровские» потуги; так, например, вместо дохлой лошади из «Падали» великого француза, он «падалью», разлагающимся трупом, представил себя («Мое лицо покрыли пятна / И белой плесени грибки» – «Весна»). Это даже не купеческий декаданс Брюсова. Это – мещанский декаданс. Недаром поганец, разночинный имморалист Тиняков признал его за своего: «Но, кажется, кроме меня никто пока не подозревает в Вас декадента-дьяволиста».
Садовской был очень одаренным, хотя и очень наивным поэтом. Больше всего ему удавались стихотворения «на тему», «с сюжетом»; недаром поэтический цикл «Самовар» возбуждает не только эстетические, но и (честное слово!) гастрономические переживания. Его «Рассказы в стихах» – превосходны. В «Истории куплета» он предвосхитил Олейникова:
Я рву цветочки для любезной,
За мною бабочки летят,
Любовь душе моей полезна,
Как летом вкусный лимонад.
А стихотворение «Умной женщине» из того же «Самовара» можно полностью напечатать в учебнике по фрейдистскому литературоведению:
И в первый раз за самоваром
Тебя узнал и понял я.
Как в чайник длительным ударом
Звенела и лилась струя!
С какою лаской бестревожной
Ты поворачивала кран…
Странные все-таки люди рождались в Нижнем Новгороде в последней трети девятнадцатого века…
Комаровский В. Стихотворения. Проза. Письма. Материалы к биографии / Сост. И. В. Булатовского, И. Г. Кравцовой, А. Б. Устинова; Коммент. И. В. Булатовского, М. Л. Гаспарова, А. Б. Устинова. СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2000. 536 с.
Любопытно, что Комаровского издали примерно так же, как и (незадолго до него) – Кавафиса: полный корпус текстов, монографическое исследование жизни и творчества, дополняющие картину статьи и эссе. Велико искушение сопоставить александрийца и царскосела, провести параллели между судьбами поэтов, при жизни затерянных на обочине мэйнстрима – европейского и русского. Сравнить новогреческое лингвистическое одиночество в модернистской европейской словесности стихов поэта-гомосексуали-ста с каким-то знобящим экзистенциальным одиночеством поэта-эпилептика. Но ничего из этого не выйдет, ибо, конечно же, и эстетически и психологически Кавафис и Комаровский – совершенно противоположные авторы: солнце (несмотря на «лунную ориентацию» грека) и луна.
Но русский пейзаж при луне прекрасен.
Стихи Комаровского – одно из настоящих моих открытий последнего времени. Странная помесь декадентства (скорее, на французский манер) с удивительно глубокой, естественной русскостью. Пейзажные стихи его великолепны и порой заставляют вспомнить не Блока с Брюсовым, а Фета или Бунина. В то же время, экзальтация, пронизывающая их, говорит о том, что перед нами – новейший русский поэт начала прошлого века:
Потухших снов мне было мало.
Поющих – и забытых слов.
Пусть это пламя ликовало
С своих сафирных берегов.
Веселый блеск, движенье пятен
На этих солнечных ветвях,
Весь мир – он не был мне понятен
В своих звенящих зеленях.
Он вообще был цепок к мелким, ничтожным с точки зрения символиста деталям. Видимо, за это его так любили акмеисты с Гумилевым во главе. Не могу отказать себе в удовольствии процитировать начало превосходного сонета «Рынок»:
