Асия Эсалнек - Теория литературы
С развитием нарратологии связана и постановка вопроса о точке зрения (Успенский, 1970), а также о возможности выявления единой, универсальной повествовательной модели, чему посвящены работы французских исследователей середины ХХ в. —
A. Греймаса, К. Бремона, уделявших много внимания проблемам сюжетосложения (см.: Косиков, 1984, 155–205). К числу нарратологов следует отнести М.М. Бахтина как родоначальника теории диалога и исследователя коммуникативных особенностей литературы. А одним из первых авторов такого подхода считают
B. Я. Проппа, автора работы «Морфология волшебной сказки», в которой впервые выявлена и описана структурная модель сказки (1928 г.).
Словесная организация повествовательного текста. Как было сказано выше, каждый художественный образ и образная структура произведения в целом создаются при помощи слов, в отличие от таковой в живописи, скульптуре и других видах искусства. При анализе словесной организации эпического произведения следует помнить, что она включает как бы два пласта, которые соотносятся между собой в разных пропорциях. Исходный и необходимый пласт речи в эпическом произведении представляет речь повествователя, который сообщает о происходящем в сюжете и часто предлагает описание их внешности, быта, природы. В этом случае возникает вопрос о соотношении слова повествователя и той или иной предметной детали (сюжетной, портретной, бытовой, пейзажной), а значит, и о том, что служит источником экспрессии – сама деталь или ее словесное обозначение. Для ответа на этот вопрос необходимо рассмотреть хотя бы несколько примеров.
«Они дорогой самой краткой // Домой летят во весь опор. // Теперь послушаем украдкой // Героев наших разговор… //
«Почтенный замок был построен, // Как замки строиться должны: // Отменно прочен и спокоен // Во вкусе умной старины. // Везде высокие покои, // В гостиной штофные обои, // Царей портреты на стенах, // И печи в пестрых изразцах… Все было просто: пол дубовый, // Два шкафа, стол, диван пуховый, // Нигде ни пятнышка чернил».
«Покой был известного рода; ибо гостиница была тоже известного рода, то есть именно такая, как бывают гостиницы в губернских городах, где за два рубля в сутки проезжающие получают покойную комнату с тараканами, выглядывающими, как чернослив, из всех углов, и дверью в соседнее помещение, всегда заставленною комодом, где устраивается сосед, молчаливый и спокойный человек, но чрезвычайно любопытный».
«Николай Петрович посмотрел кругом, как бы желая понять, как можно не сочувствовать природе. Уже вечерело; солнце скрылось за небольшую осиновую рощу, лежавшую в полверсте от сада: тень от нее без конца тянулась через неподвижные поля… Солнечные лучи с своей стороны забирались в рощу и обливали стволы осин таким теплым светом, что они становились похожи на стволы сосен, а листва их почти синела и над нею поднималось бледно-голубое небо, чуть обрумяненное зарей».
Перед нами фиксация сюжетного момента (поездка Онегина и Ленского), двух интерьеров (описание кабинета дядюшки в романе Пушкина и гостиницы в «Мертвых душах») и краткая пейзажная зарисовка из романа Тургенева «Отцы и дети». Эти немногочисленные, но показательные примеры позволяют заключить: основную экспрессивную нагрузку в эпическом произведении несут сами предметные детали, позволяющие читателю представить или вообразить внешность героев, их поведение, интерьер, пейзаж. Однако экспрессивность самих деталей может усиливаться при употреблении эмоционально окрашенного слова, метафоры или сравнения. Такие слова выделены в приведенных текстах и их немного.
Другой неотъемлемый пласт словесной организации составляет речь персонажей, их диалоги, монологи и отдельные высказывания-реплики. Диалоги могут быть разными в зависимости от содержания, контекста, характера использованных словесных средств. В диалоге информационного типа речь бывает более нейтральной.
«Не помню, писал ли я тебе, – начал Николай Петрович, – твоя бывшая нянюшка, Егоровна, скончалась.
– Неужели? Бедная старуха! А Прокофьич жив?
– Жив и нисколько не изменился. Все так же брюзжит. Вообще больших перемен ты в Марьине не найдешь.
– Приказчик у тебя все тот же?
– Вот разве что приказчика сменил…
– Вот уж наши поля пошли, – проговорил он после долгого молчания.
– А это впереди, кажется, наш лес?
– Да, наш. Только я его продал. В нынешнем году его сводить будут.
– Зачем ты его продал?
– Деньги были нужны; притом же эта земля отходит к мужикам».
В диалоге-споре активнее раскрываются характеры собеседников и ярче проступают эмоциональные особенности речи персонажей.
«Что касается до меня, я немцев, грешный человек, не жалую. О русских немцах я уже не говорю: известно, что это за птицы. Но и немецкие немцы мне не по нутру. Еще прежние туда-сюда; тогда у них были – ну, там Шиллер, что ли Гетте… Брат вот им особенно благоприятствует… А теперь пошли все какие-то химики да материалисты…
– Порядочный химик в двадцать раз полезнее всякого поэта.
– Вот как. Вы, стало быть, искусства не признаете?
– Искусство наживать деньги, или нет более геморроя!
– Так-с, так-с. Вот как вы изволите шутить. Это вы все, стало быть, отвергаете? Положим. Значит вы верите в одну науку?
– Я уже доложил вам, что ни во что не верю…»
Эмоциональный характер диалога может быть присущ героям и совсем другого умственного уровня.
«– Какой веселенький ситец!
– Да, очень веселенький. Прасковья Федоровна, однако же находит, что лучше, если бы клеточки были помельче, и чтобы не коричневые были крапинки, а голубые. Сестре ее прислали материйку: это такое очарованье, которого просто нельзя выразить словами; вообразите себе: полосочки узенькие, узенькие, какие только может себе представить воображение человеческое, фон голубой и через полоску все глазки и лапки, глазки и лапки, глазки и лапки… Словом, бесподобно!
– Милая, это пестро.
– Ах, нет, не пестро.
– Ах, пестро!..
– Да, поздравляю вас: оборок более не носят.
– Как не носят?
– На место их фестончики.
– Ах, это нехорошо, фестончики!..»
Нередко речь одного из участников диалога разрастается и напоминает монолог, цель которого, как правило, выразить его мысли или эмоции.
«Слушай, Разумихин, – начал он тихо и, по-видимому, совершенно спокойно, – неужель ты не видишь, что я не хочу твоих благодеяний? И что за охота благодетельствовать тем, которые… плюют на это? Тем, наконец, которым это серьезно тяжело выносить? Ну для чего ты отыскал меня в начале болезни? Я, может быть, очень рад был бы умереть? Ну, неужели я недостаточно выказал тебе сегодня, что ты меня мучаешь, что ты мне …надоел! Охота же в самом деле мучить людей! Уверяю же тебя, что все это мешает моему выздоровлению серьезно, потому что беспрерывно раздражает меня…. Отстань же ради бога, и ты! …Пусть я неблагодарен, пусть я низок, только отстаньте вы все, ради бога, отстаньте! Отстаньте! Отстаньте!».
В других случаях в речи героев возникает собственно монолог, произносимый про себя или вслух.
«Что, это исход! – думал он, тихо и вяло идя по набережной канавы. – Все-таки кончу, потому что хочу… Исход ли, однако? А все равно! Аршин пространства будет, – хе! Какой, однако же, конец! Неужели конец? Скажу я им или не скажу? Э… черт! Да и устал я: где-нибудь лечь или сесть бы поскорей! Всего стыднее, что очень уж глупо. Да наплевать и на это. Фу, какие глупости в голову приходят…»
Монологическая речь, как правило, эмоциональна. Даже князь Андрей Болконский, при всей своей сдержанности, может быть эмоционален.
«После Аустерлица! Нет, покорно благодарю, я дал себе слово, что служить в действующей русской армии я не буду. И не буду. Ежели бы Бонапарте стоял тут, у Смоленска, угрожая Лысым горам, и тогда я не стал бы служить в русской армии».
Речь персонажей бывает не только прямой, как в диалогах и монологах, но и косвенной. При этом косвенную речь того или иного героя может передавать повествователь или персонаж.
«Пьер думал о том, что князь Андрей несчастлив, что он заблуждается, что он не знает истинного света и что Пьер должен прийти на помощь ему, просветить и поднять его».
Кроме косвенной, существует несобственно-прямая речь, когда умственно-психологическое состояние героя передается словами повествователя. При этом разные типы речи могут совмещаться и переходить одна в другую.
«Болконский знал, что завтрашнее сражение должно быть самое страшное изо всех тех, в которых он участвовал, и возможность смерти в первый раз в его жизни … почти с достоверностью, просто и ужасно представилась ему (косвенная речь). И с высоты этого представления… вся жизнь его представилась волшебным фонарем, в который он долго смотрел сквозь стекло и при искусственном освещении. Теперь он увидел вдруг, без стекла, при ярком дневном свете, эти дурно намалеванные картины (несобственно-прямая речь). «Да, да, вот они волновавшие и восхищавшие меня ложные образы, – говорил он себе, перебирая в своем воображении главные картины своего волшебного фонаря жизни, глядя теперь на них при этом холодном белом свете дня – ясной мысли о смерти. Вот они, эти грубо намалеванные фигуры, которые представлялись чем-то прекрасным и таинственным. Слава, общественное благо, любовь к женщине, самое отечество… И все это так просто, бледно и грубо при холодном белом свете того утра, которое, я чувствую, поднимается для меня» (прямая речь).
