Этьен Жильсон - Данте и философия
Но, прежде всего, он потерял – и вместе с ним потеряет всякий, кто пойдет подобными путями – ту глубочайшую радость, поистине доставляющую своего рода блаженство, которую приносит самому неискушенному читателю общение с гением через его творение. Заблуждаться, настаивая на том, что блаженная все еще остается женщиной и способна оставаться ею для любящего ее мужчины, – значит впадать в отношении творения Данте в абсурд, еще более гениальный, чем само это творение. Нечто подобное просматривается, но нельзя притязать на то, чтобы дополнять Данте – хотя бы и в том, на что он непрестанно намекает. Изумляются тому, как реальная женщина могла претерпеть подобное преображение; но каким образом Беатриче могла бы преобразиться, если бы не была реальной? Удивляются также, что женщина, преображенная славой, думает, говорит и любит как женщина и все еще любима как женщина; но если бы она более не была женщиной, каким образом она могла бы стать преображенной женщиной? Здесь Данте добивается от нас, чтобы мы поняли и приняли именно тот факт, что в силу любви, которую он питал к Беатриче, она была предназначена стать его заступницей перед Богом. Если Бог мог его спасти, то именно через нее; и Бог посылает ее Данте именно потому, что тот все еще любит ее. Этот Данте, который не последовал бы ни за кем другим, за ней-то последует наверняка! И он действительно следует за ней – такой, какой она отныне стала: посредницей между его душой и Богом.
В самом деле, именно такое преображение, связанное с небесным прославлением, претерпевает Беатриче в душе поэта. Он сам неоднократно говорит об этом, но ему не хотели поверить на слово и в конце концов лишили всякой вразумительности смысл его произведения. Что это за Беатриче, спрашивают нас, которая выставляет себя на посмешище, сперва хладнокровно покинув юного Алигьери, чтобы выйти замуж за Симоне деи Барди, а затем адресуя «гневные упреки Данте – законному мужу и добропорядочному отцу семейства!» Но замечательнее всего то, что Данте, получив от нее за всё про всё два поклона за девять лет, «по-прежнему – и более чем когда-либо – увлечен Беатриче. Какая психология!»[142]. Увы! В самом деле, какая психология! Только чья? Да и может ли она быть другой, если отсутствует понимание того, что Беатриче-блаженная – все еще живая женщина: «quella viva Beatrice beata» [ «Та живая, блаженная Беатриче»][143], но преображенная в славу; и что, встретив Данте в Чистилище, она думает совсем не о том, чтобы устроить ему сцену ревности вопреки здравому смыслу и морали! Она упрекает его совсем за другое. Не поняв этого, о. Мандонне неизбежно извратил смысл всего произведения.
Чтобы понять отношение Данте к Беатриче и отношение Беатриче к Данте, достаточно вспомнить о том, что все святые – это не только календарь. Как и множество других христиан, Данте верил, что если у него и есть шанс на личное спасение, он заключается не в заступничестве великих святых и святых всей Церкви, но в заступничестве его личного, персонального святого. Но – не забудем об этом! – Данте знает, что Беатриче отныне – святая в сонме святых. Так почему она не может быть для него тем, чем являются для множества христиан их близкие, о которых они знают, что те могут за них молиться и молятся? В своем стремлении прийти к Любви почему бы этим христианам не подумать прежде всего о тех, кого они неизменно любят и кто любит их? В жизни Данте мать, которую он потерял очень рано, примерно в возрасти шести лет, была слишком смутным образом, чтобы он мог обратиться к ней. Поистине, у него не было другой богоизбранной заступницы, на чье заступничество давала ему право его любовь, кроме этой блаженной Беатриче: он избрал ее своей заступницей в силу того самого инстинкта, который побуждает стольких христиан молиться своей матери. Предпринимая странствие в загробный мир, чью блаженную душу Данте надеется встретить первой на пороге небес, чтобы она вела его на небеса? Не чью иную, как душу Беатриче. И она в самом деле ждет его. Но Данте не забывает о том, что при этой встрече первое, что он должен сделать, – это исповедаться и покаяться. Чтобы узнать об этом, ему достаточно было спросить себя: каким образом всякий раз, когда, как он чувствовал, Беатриче смотрела на него, приятель Форезе Донати встречался с ее душой:
Как малыши, глаза потупив ниц,
Стоят и слушают и, сознавая
Свою вину, не подымают лиц,
Так я стоял. «Хоть ты скорбишь, внимая,
Вскинь бороду, – она сказала мне. —
Ты больше скорби вынесешь, взирая».
Но Данте хорошо знает, на кого полагается. Когда на восьмом небе его пугает внезапное блистанье торжествующих душ, он обращается к Беатриче, словно ребенок, который инстинктивно бросается к матери – своей самой надежной опоре. Но никто не скажет об этом лучше самого Данте:
Oppresso di stupore, alia mia guida
Mi volsi, come parvol che ricorre
Sempre cola dove piu si confida;
E quella, come madre che soccorre
Subito al figlio palidoè anelo
Con la sua voce che il suol ben disporre
Mi disse: “Non sai tu che se’ in cielo?”
[Объят смятеньем, я направил взоры
К моей вожатой, как малыш спешит
Всегда туда, где верной ждет опоры;
Она, как мать, чей голос так звучит,
Что мальчик, побледневший от волненья,
Опять веселый обретает вид,
Сказала мне: «Здесь горние селенья»].
Что же говорит побледневшему испуганному малышу мать, его опора, чей голос всегда звучит как утешение? Она произносит эти божественно материнские слова: «Разве ты не знаешь, что ты на небе?». Боюсь, что здесь мы весьма далеки от ученых построений, согласно которым Беатриче никогда не существовала, кроме как в виде символа крещения, духовного сана, низшего духовного чина, воздержания или Света славы. Но зато мы очень близки к Данте.
Если Беатриче не была реальной женщиной, любимой поэтом в течение ее земной жизни и по-прежнему живущей в его сердце после того, как она покинула этот мир; если бы она не была потеряна им на какое-то время, когда его нравственность переживала глубокий, угрожавший самому его гению кризис, а затем обретена вновь как небесная защитница, чье заступничество спасло и Данте как человека, и его труд, завещанный нам поэтом, – если бы, повторяю, Беатриче не была таковой для Данте, можно было бы сказать, что «Божественная комедия» систематически обманывала нас. Недостойно обманывала, злоупотребляя самой блистательной гениальностью для того, чтобы заставить нас поверить в придуманные исповеди, где фальшивая любовь, исполненная поддельных угрызений совести и притворного отчаяния, вступает в диалог с беспредметной надеждой. Опять-таки, в этом нет ничего невозможного; но чтобы заставить нас в это поверить, нужно это доказать. Однако любая попытка доказать это приводит к вопиющим противоречиям с наличными текстами, затем к искажению текстов ради того, чтобы придать им надлежащий вид, и, наконец, к неисчислимым нелепостям и тенденциозным софизмам, которые множатся как бы сами собой, как только мы ступаем на этот путь. Быть может, сказанного достаточно, чтобы отвратить нас от такого намерения.
Есть тексты, в которых Данте не исповедуется публично: «Новая жизнь» и «Пир». Если бы мы располагали только ими, то должны были бы принять Данте за куртуазного поэта, которого боль утраты возлюбленной дамы привела к философии. Но у нас есть и другие тексты: вещественные доказательства, каковыми служат сонеты к Форезе, и публичное обвинение, которое Беатриче выдвигает против Данте в «Божественной комедии». Все они написаны одним и тем же человеком, но в разные периоды его жизни. Как ни оценивать эти сонеты, они лучше согласуются с тем, в чем автор «Божественной комедии» обвиняет себя, нежели с чувством, побуждающим его к самообвинению. Такое личное творение, где автор является главным действующим лицом и где мы застаем его непосредственно в гуще вполне достоверных событий, окруженным друзьями и врагами, которых он называет по имени и которые нам известны по другим источникам; где мы видим его исполненным политической ярости и жажды мести, но также прощающим, испытывающим угрызения совести, полным надежд, объекты которых нетрудно опознать, – если это творение не говорит всей правды о Данте (а всей правды не знал он сам, и никто никогда не высказывает о себе всей известной ему правды), то, по крайней мере, в соответствии с изначальным замыслом автора, оно говорит правду о том, что́ он сам считал реальностью. Коль скоро это так, то «Новая жизнь» повествует не о падении клирика и теолога, а о жизни и любви юного поэта к его музе, которую он воспевает, теряет и вновь обретает преображенной. Таким образом, здесь нет речи о теологии. Даже если, как я полагаю (хотя это можно оспорить), Donna Gentile уже символизирует философию, это произведение указывает лишь на одну функцию, которую приписывает ей сам Данте: быть его утешительницей. Чтобы узнать, что же в действительности думал Данте о философах и об их мудрости, нужно обратиться к произведению, в котором он сам прямо излагает свои мысли на этот счет: к «Пиру».
