Леонид Гурченко - Славяно-русские древности в «Слове о полке Игореве» и «небесное» государство Платона

Тогда въступи Игорь князь
в злат стремень,
и поеха по чистому полю;
солнце ему тъмою
путь заступаше,
нощь, стонущи ему грозою,
птичь убуди свист зве́рин —
Въста зби Див,
кличет връху древа,
велит послушати зе́мли незнаеме:
Влъзе, и Поморию, и Посулию,
и Сурожу, и Корсуню,
и тебе, Тьмутороканский блъван[14].

А половци
неготовами дорогами
побегоша к Дону Великому,
крычат телегы полу́нощи,
рци, лебеди распущени[15];
Игорь к Дону вои ведет.
Уже бо беды его
пасет птиць подобию,
влъци гро́зу въсро́жат[16] по яругам,
орли клектом на кости
звери зовут,
лисици брешут
на чръленыя щиты.

Припев. О Руская зе́мле,
уже за Шело́мянем еси![17]

Длъго ночь мркнет,
заря свет запала́,
мъгла поля покрыла,
щекот славий успе,
говор галичь убуди.

Русичи
великая поля
чрьленами щиты
прегородиша,
ищучи себе чти,
а князю славы.

С зарания в пятк
потопташа
поганыя плъкы половецкыя,
и рассушясь стрелами по́ полю,
помчаша красныя девкы половецкыя.
А с ними злато и па́волокы,
и драгыя окса́миты.

Орьтъма́ми и япончи́цами, и кожухы́
начаша мосты мостити по бо́лотом
и грязивым местом,
и всякыми узорочьи половецкыми;
чрьлен стяг, бела хорюговь,
чрьлена чолка, сребрено стружие[18] —
храброму Святьславличу.

Дремлет в поле
Ольгово храброе гнездо,
далече залетело;
не было нъ обиде поро́ждено,
ни соколу, ни кречету, ни тебе,
чръный ворон, поганый поло́вчине.

Гзак бежит
серым влъком,
Кончак ему след правит
к Дону Великому[19].

Другаго дни велми́ рано
кровавыя зори свет поведают,
чръныя тучя с моря и́дут,
хотят прикрыти 4 солнца,
а в них трепещут синии млънии[20],
быти грому великому,
итти дождю стрелами
с Дону Великаго.

Ту ся копием приламати,
ту ся саблям потручяти
о шеломы половецкыя,
на реце на Ка́яле, у Дону Великаго[21].

Припев. О Руская зе́мле,
уже не <за> Шело́мянем еси!
Се ветри, Стри́божи внуци[22],
веют с моря стрелами
на плъкы Игоревы;
земля тутнет, рекы мутно текут,
по́роси поля прикрывают, стязи глаголют:
половци и́дут от Дона, и о́т моря,
и от всех стран, —
рускыя плъкы оступиша.

Дети бесови
кликом поля прегородиша,
а храбрии русици
преградиша чрълеными щиты.

Яр-Тур Всеволоде!
стоиши на бо́рони,
прыщеши на́ во́и стрелами,
гремлеши о шеломы
мечи харалужными[23].

Камо Тур поско́чяше,
своим златым шеломом посвечивая,
тамо лежат
поганые головы половецкыя,
поскепаны саблями каленами
шеломы оварьскыя
от тебе Яр Туре Всеволоде.

Кая рана дорога, братие,
забыв чти и живота,
и града Чрънигова,
отня злата стола,
и своя милыя хоти,
красныя Глебовны,
свычая и обычая?

Были вечи <сечи> Тро́яни,
минула лета Яро́славли[24],
были плъци Олговы,
Ольга Святьславличя, —
тьи бо о́лег мечем крамолу коваше
и стрелы по земли́ сеяше.
Ступает в злат стремень
в граде Тьмуторокане,
тоже звон слыша
давний Великый Яро́славь сын Всеволод,
а Владимир по вся у́тра уши закладаша
в Чернигове[25].
Бориса же Вячеславлича
слава на суд приведе,
и на Ка́нину
зе́лену па́полому постла[26],
за обиду о́лгову, —
храбра и млада князя.

С тоя́ же Ка́ялы
Свя́топлък повелея <по сече я>
отца своего
между у́горьскими и́ноходьцы[27]
ко Святей Софии к Киеву.
Тогда, при о́лзе Гориславличи,
сеяшется и растяшеть усобицами,
погибашеть жизнь Даждьбожа внука[28],
в княжих крамолах
веци человеком скратишась.

Тогда по Руской земли
ретко ратаеве ки́кахуть,
нъ часто врани гра́яхуть,
трупиа себе де́ляче,
а галицы свою речь гово́ряхуть,
хотять полетети на уедие[29].
То было в ты рати, и в ты плъкы,
а си́цеи рати не слышано.

С зараниа до́ вечера,
с вечера до́ света
летят стрелы каленыя,
гремлют сабли о шеломы,
трещат копиа харалужныя
в поле незнаеме,
среди земли Половецкыи.

Чръна земля
под копыты,
костьми была посеяна,
а кровию польяна,
туго́ю взыдоша
по Руской земли.
Что ми шумить,
что ми звенить
давеча рано пред зорями?
Игорь плъкы заворо́чает[30],
жаль бо ему мила брата Всеволода.

Бишася день, бишася другый,
третьяго дни к полуднию
падоша стязи Игоревы;
ту ся брата разлучиста
на брезе быстрой Ка́ялы,
ту кроваваго вина недоста,
ту пир доко́нчиша
храбрии русичи.

Сваты попоиша,
а сами полегоша
за́ зе́млю Рускую,
ничить трава жа́лощами,
а Древо с туго́ю к земле преклонилось[31], —
уже бо, братие,
не веселая година въстала,
уже пустыни силу прикрыла.

Въстала обида
в силах Дажьбожа внука,
вступил Девою
на́землю Тро́яню —
въсплескала лебедиными крылы[32]
на Синем море,
у Дону плещучи,
убуди жирня времена.

Усобица князем —
на поганыя погы́бе,
рекоста бо брат брату:
се мое, а то моеже[33];
и начаша князи про малое:
се великое, молвити,
а сами на себе крамолу ковати,
а погании с всех стран
прихождаху с победами
на́землю Рускую.

Припев. О, далече за́йде сокол,
птиць бья, к морю!

А Игорева
храбраго плъку не кресити[34]:
за ним кликну карна,
и жля поскочи по Руской земли,
смагу мычучи в пламяне розе[35], —

Жены руския
въсплакашась, а́ркучи:
«Уже нам своих милых лад
ни мыслию смыслити,
ни думаю сдумати,
ни очима съглядати,
а злата и сребра́
ни мало того потрепати»[36].
А въстона бо, братие,
Киев туго́ю,
а Чернигов напастьми,
тоска разлияся
по Руской земли,
печаль жирна тече
средь земли Рускыи.

А князи сами на́ себе
крамолу коваху,
а погании сами
победами нарищуще
на Русую землю,
е́мляху дань по беле о́т двора[37].

Тии бо два
храбрая Святъславлича,
Игорь и Всеволод,
уже лжу убуди[38],
которую то бяше успил
отец их Святъславь
Грозный Великый Киевский.

Грозою бяшеть,
притрепетал —
своими сильными плъкы
и харалужными мечи
наступи на́ землю Половецкую,
притопта хлъмы и яругы,
возмути реки и о́зеры,
иссуши потоки и бо́лота.
А поганаго Кобя́ка
и́з луку́ моря,
от железных великих плъков половецких,
яко вихрь выторже,
и падеся Кобяк в граде Киеве,
в гриднице Святславли.

Ту немци и вене́дици,
ту греци и Морава
поют славу Святъславлю[39],
кают князя Игоря,
иже погрузи жир во́ дне Ка́ялы,
рекы половецкия,
рускаго злата насыпаша[40].

Ту Игорь князь
выседе из седла злата,
а в седло ко́щиево;
уныша бо градом забралы,
а веселие пониче.

А Святъславь мутен сон виде:
«В Киеве на́ горах си ночь с вечера
одевахъте мя, рече,
чръною па́поломою
на кроваты тисове,
чръпахуть ми синее вино
с трудом смешено,
сыпахуть ми тъщими тулы
поганых тлько́вин
великыи женчюгь на лоно[41]
и не́гуют мя;
уже дьскы без кнеса
в моем тереме златовръсем;
всю нощь с вечера
бо́суви врани възграяху,
у Плесньска на бо́лони
беша дебрь кисаню,
и не сошлю к Синему морю»[42].

И ркоша бояре князю:
«Уже, княже, туга́умь полонила,
се бо два со́кола слетеста
с о́тня стола злата
поискати града Тьмутороканя,
а любо испити шеломом Дону;
уже со́колома крильца припешали
поганых саблями,
а самою́ опу́стоша
в пу́тины железны».

«Темно бо бе в 3 день:
два солнца поме́ркоста,
оба багряная стлъпа погасо́ста,
и с ним молодая месяца,
Олег и Святъслав
тъмою ся поволоко́ста.

На реце на Ка́яле
тьма свет покрыла:
по Руской земли
прострошася половци,
аки пардуже гнездо,
и в море погру́зиста,
и великое буиство подасть хи́нови[43].

Уже снесеся
хула на хвалу,
уже тресну
ну́жда на волю,
уже връжеса
Дивь на́ зе́млю[44].

Се бо готския красныя девы
въспеша на брезе Синему морю,
звоня рускым златом,
поют время бу́сово,
лелеють месть Шароканю.
А мы уже, дружина, жадни веселея»[45].

Тогда великий Святслав
изрони злато слово, слезами смешено,
и рече: «О моя сы́новчя,
Игорю и Всеволоде!
рано еста́ начала́
Половецкую землю мечи цве́лити,
а себе славы искати.

Нъ не́честно одолесте:
не́честно бо кровь поганую пролиясте;
ва́ю храбрая сердца
в жестоцем харалузе скована,
а в бу́ести зака́лена[46],
се ли створисте моей сребреней седине!

А уже не вижду
власти сильнаго, и богатаго
и многовои брата моего Яро́слава
с черниговьскими бы́лями,
с могу́ты и с та́траны и с ше́льбиры,
и с топча́кы, и с реву́гы, и с о́льберы, —
тии бо бес щитовь, с засапожникы,
кликом плъкы побеждают,
зво́нячи в пра́деднюю славу[47].
Нъ реко́сте:
мужаимеся сами,
преднюю славу сами похитим,
а заднюю ся сами поделим.

А чи диво ся, братие,
стару помолодити?
Коли́ сокол в мытех бывает,
высоко птиц възбивает[48],
не даст гнезда своего в обиду».

«Нъ се зло, княже, мине пособие,
на́ниче ся годины обратиша;
се у Рим кричат под саблями половецкыми,
а Владимир под ранами,
туга́ и тоска сыну Глебову». —

«Великыи княже Всеволоде!
не мыслию ти прилетети издалеча,
о́тня злата стола поблюсти —
ты бо можеши Волгу веслы́ раскропи́ти,
а Дон шеломы выльяти;
аже бы ты был,
то была бы чага́ по нога́те,
а кощеи по ре́зане;
ты бо можеши по́суху
живыми шере́ширы стреляти —
удалыми сыны Глебовы[49].

Ты буи Рюриче и Давыде,
не ваю ли злачеными ше́ломы
по́ крове плаваша[50]?
Не ваю ли храбрая дружина
рыкают аки тури,
ранены саблями каленами
на́ поле незнаеме?
Вступита, господина, в злата стремень
за обиду сего времени, —

Припев. За́ землю Рускую, за раны Игоревы,
буего Святославлича.
Галичкы Осмо́мысле Яро́славе,
высоко́ седи́ши
на своем златокованнем столе,
подпер горы Угорскыи
своими железными плъкы,
заступив королеви путь,
затвори к Дунаю ворота,
меча́ бремены́ вчрез о́блакы.
суды рядя до́ Дуная[51].

Грозы твоя по́ землям текут,
оттворяеши Киеву врата,
стреляеши с о́тня злата стола
салтаны за землями,
стреляи, господине, Конча́ка,
поганаго кощея[52], —

Припев. За́ землю Рускую, за раны Игоревы,
буего Святославлича.

А ты, буи Романе и Мсти́славе!
храбрая мысль носит вас ум на́ дело,
высоко́ плаваеши на́ дело в буести,
яко сокол на́ ветрех ширяяся,
хотя птицю в буистве одолети.

Суть бо у ва́ю железныи па́порзи
под шеломы латинскими[53];
теми тресну земля, и многи страны хинова[54] —
литва, ятвязи, деремела и половци, —
су́ лици своя повръгоша,
а главы своя поклониша
под ты́и мечи харалужныи».

«Нъ уже, княже,
Игорю утрпе солнцю свет,
а Древо не бологом листвие срони́:
по Рси и по́ Сули гради поделиша[55],
а Игорева храбраго плъку не кресити.
Дон ти, княже, кличет,
И зовет князи на победу,
О́льговичи, храбрыи князи, доспели на брань».

«Ингварь и Всеволод, и все три Мсти́славичи,
не ху́да гнезда шестокрилци[56],
не победными жребии
собе власти расхытисте;
ко́е ваши златыи шеломы
и су́лицы ляцкии и щиты!
Загородите полю ворота
своими острыми стрелами.

Припев. За́ землю Рускую, за раны Игоревы,
буего Святъславлича».

Уже бо Сула
не течет сре́бреными струями
к граду Перея́словлю,
и Двина бо́лотом течет
оным грозным полочаном
под кликом поганых.

Един же Изя́слав,
сын Васи́льков,
позвони своими острыми мечи
о шеломы литовския,
притрепа славу
деду своему Все́славу.

А сам, под чрълеными щиты,
на кроваве траве,
притрепан литовскими мечи.
И схотию на кровать, и рек[57]:
«Дружину твою, княже,
птиць крилы́ приоде,
а звери кровь полизаша».

Не бысь ту брата Брячеслава
ни другаго – Всеволода;
един же изрони жемчюжну душу
из храбра тела чрес злато ожерелие;
уныли го́лоси, пониче веселие,
трубы трубят городеньскии.

Яро́славе и вси внуце Все́славли[58],
уже понизить стязи свои,
вонзить свои мечи вере́жени,
уже бо выскочисте из дедней славе,
вы бо своими крамолами
начасте наводити
поганыя на́ землю Рускую,
на жизнь Все́славлю, —
кото́рое бо беше насилие
о́т земли́ Половецкыи»?

На седьмом веце Тро́яни
връже Все́слав жребии
о де́вицю себе лю́бу[59];
тъи клюками по́дпръся окони,
и ско́чи к граду Кыеву,
и дотчеся стружием[60]
злата стола киевскаго.

Ско́чи от них лютым зверем
в плъночи, из Бела-града,
обе́сися сине мьгле.
Утр же воззни́ стрику́сы,
отвори врата Нове-граду[61],
расшибе славу Яро́славу,
ско́чи влъком до Неми́ги с Дудуток.

На Немизе
снопы стелют головами,
молотят чепи́
харалужными,
на тоце живот кладут,
веют душу от тела.

Немизе
кровави брезе
не бологом
бяхуть посеяни,
посеяни костьми
руских сынов.

Все́слав князь людям судя́ше,
князем грады рядя́ше,
а сам в ночь влъком ры́скаше, —
из Кыева дори́скаше
до кур Тмутороканя[62],
Великому Хръсови
влъком путь преры́скаше.

Тому в Полотске
позвониша заутренюю рано
у Святыя Софеи в колоколы,
а он в Кыеве звон слыша[63].
Аще и веща душа
в дръзе́ теле,
но часто беды страдаша.

Тому вещеи Боян
и пръвое припевку,
смы́сленыи, рече́:
«Ни хытру, ни горазду,
ни птицю горазду,
суда Божиа
не ми́нути»[64].

О! стонати
Рускои земли,
помянувши пръвую годину,
и пръвых князеи;
того стараго Владимира
не льзе бе пригвоздити к горам Киевским.

Сего бо ныне сташа стязи Рюриковы,
а друзи́и Давидовы;
но розино ся им хоботы пашут,
копиа поют на Дунае[65].