Вадим Вацуро - О Лермонтове: Работы разных лет
Она вызывает споры, с ней далеко не все согласны, но мне лично она кажется наиболее убедительной из всех существующих: только инерцией буквального и бытового толкования литературных текстов можно объяснить, что эти стихи по сие время понимаются как стихи о маскараде, в то время как маскарад в них – поэтическая метафора.
Решительное мое несогласие вызывает только характеристика Плетнева (с. 51 и след.). Мы отошли от концепции великого поэта Жуковского как «придворного поэта, воспитателя наследника», великого поэта Пушкина как «камер-юнкера» в первую очередь, – зачем же оставлять вульгарно-социологические реликты в отношении Плетнева? Кто издает журналы «для царей»? обычным тиражом? «Царям» нужен один экземпляр. Почему Плетнев «фальсифицировал» образ Пушкина? Потому что он не совпадает с нашим? Здесь нужен более историчный подход. Конечно, концепция Пушкина у Плетнева была консервативной, в поздние годы и реакционной, и об этом нужно сказать, но не превращать Плетнева в сервилиста, каковым он никогда не был. Следовало бы принять во внимание и отзывы Плетнева о Лермонтове – отчужденные, но доброжелательные, которые резко противоречат концепции этих страниц. Но вот что имеет к Лермонтову прямое отношение. Э.Г. Герштейн справедливо отводит обвинения Вяземского и Жуковского в искажении «Тамбовской казначейши», – но тут же переносит вину на Плетнева. Это недоразумение, которое нужно распутать. Все изменения в «Казначейше» носят не общеполитический, а локально-цензурный характер (что доказывается, между прочим, сопоставлением с вычеркнутыми строками, сохранившимися в устной передаче). Это упоминания Тамбова и присутственных мест, которые цензор обязан был вычеркивать, но которые были глубоко безразличны и издателю, и «высшему начальству». Так правилась даже «Северная пчела». Кроме Сенковского, которому Плетнев был враждебен, никто из издателей журналов не вмешивался в авторский текст: это было не принято.
Стоило бы еще раз вернуться к стр. 79, где не совсем точно интерпретированы воспоминания Тургенева. Из них не следует, что Тургенев говорит непременно о 31.XII. Мемуары Тургенева намеренно обобщены (см. примеч. к ним в Полн. собр. соч.) и упоминание о «Как часто…» появляется в них ретроспективно, о чем, кстати, он сам и говорит. На след, стр. они истолкованы гораздо точнее, в противоречии с этой гипотезой.
Глава III. «Неизвестный друг». Превосходная и широко известная работа – одно из открытий автора. Я бы упомянул только, что Дорохов был поэт, причем печатавший свои стихи: в «Молве» 1832 и 1833 годов (стих. «Море»: 1833. № 37. С. 145); в «Сыне отечества» и «Северном Архиве» («Лезгинскому кинжалу»: 1837. Т. 183. С. 151; Там же.
С. 272 – «К К-у»); в альбоме М. Дороховой есть «Валерик» Лермонтова (Ежегодник РО ПД на 1977. Л., 1979. С. 26–27).
Глава IV. «Тайный враг». Лично я несколько иначе смотрю на фигуру Васильчикова, – но это вопрос спорный, и в этом споре позиция Э.Г. Герштейн – одна из наиболее авторитетных и наиболее аргументированных. Должен сразу же сказать, что книга совершенно свободна от общераспространенного соблазна искать всюду сенсационных «тайных врагов» Лермонтова, и очень характерны в этом отношении стр. в последней главе, опровергающие версию Столыпина как «тайного врага» Л. Однако здесь все же есть элемент увлечения. Нельзя ставить в вину Васильчикову его половинчатые взгляды на крепостное право, социальные реформы, земство и т. д. (с. 181, 190–191); если уж ссылаться на В.И. Ленина, то нужно вспомнить и то, что В.И. Ленин призывал судить исторических деятелей не по тому, чего они не сделали по сравнению с последующими поколениями, а по тому, что они сделали по сравнению с предыдущим. Лермонтов ведь ничего не сделал для отмены крепостного права, а Васильчиков пусть и мало, но сделал, – так что сопоставление все же в его пользу. Но здесь есть еще один важный вопрос. То, что характеризуется как «шовинизм» Васильчикова (с. 181–185), – это очень характерный «антинемецкий» национализм, свойственный революционному движению 1820-х и 1830-х годов: антиниколаевским прокламациям Ситникова, Рылееву, Поджио, Пестелю и пр. – и «Кружку шеснадцати». Здесь нужен исторический критерий. Материалы «бурсы» Васильчикова интересны до крайности – в них есть как бы генеральная репетиция корпорации «16-ти». Стоило бы об этом подумать.
«За страницами „Большого света“», «,Родина“ и, Тарантас“» – интереснейшие главы, где появляется ближайшее литературное окружение Лермонтова. Кое-что здесь остается гипотетическим, – но к настоящему времени это самые авторитетные работы о взаимоотношениях Лермонтова с Соллогубом, Гагариным, кружком Виельгорских. Очень привлекательно в них тонкое ощущение литературной природы анализируемых текстов, сквозных мотивов лермонтовской прозы и лирики, самого механизма поэтической переработки бытовых реалий. Это превосходные главы, – хотя, конечно, на некоторые аспекты их проблематики можно смотреть и иначе (так, мне кажется, что пародийный план «Большого света» не всегда очевиден и что самая проблема еще требует дополнительного анализа). Блестяще раскрыт реальный план «Штосса», – вообще, находки Э.Г. Герштейн в области творческой истории этой повести – одно из ценнейших приобретений лермонтовианы. Я намеренно уклоняюсь здесь от обсуждения тех вопросов, на которые смотрю иначе, чем автор: обсуждение это – материал не рецензии, а, может быть, целой серии научных дискуссий, в которых по крупицам будут добываться новые данные. Кстати: эта стимулирующая роль книги – одно из ее органических качеств и очень больших достоинств.
Глава о «Кружке шестнадцати» – одна из центральных в книге; она дополнена новыми данными о двенадцатом ныне известном участнике кружка – кн. Б.Д. Голицыне. Как уже говорилось, эта работа принадлежит к числу классических в нашем лермонтоведении.
Книга заключается большой главой об истории дуэли и смерти Лермонтова. Эта глава в свое время разъяснила многое в трагедии последних дней поэта; так, тщательным и убедительным анализом
Э.Г. Герштейн опровергла прочно державшуюся легенду, что причиной дуэли были якобы вскрытые Лермонтовым семейные письма. Сейчас глава дополнена материалами, появившимися в последние годы, и важным этюдом об отражении «лермонтовской легенды» в «Бесах» Достоевского. Выводы, суждения и наблюдения Э.Г. Герштейн отнюдь не утеряли своей весомости и после появления новых материалов и иных трактовок темы, – и, может быть, автору следовало бы остановиться на них несколько подробнее, дав в нужных случаях и критический их анализ (это относится и к работе автора этих строк).
Общий вывод после всех высказанных замечаний остается прежним: мы имеем дело не просто с хорошей книгой, но с книгой, уже вошедшей в классический фонд нашего литературоведения, скорейшее переиздание которой настоятельно необходимо; с книгой не требуется доработки, а небольших редакционных уточнений.
Канд. филол. наук
[В.Э. Вацуро]
Ленинград, 17 сент. 1983
Второе издание книги Э.Г. Герштейн было выпущено не «Советским писателем», а «Художественной литературой» (М., 1986). В книге отсутствуют главы «Журналист, читатель и писатель» и «,Родина“ и„Тарантас“»; композиция несколько отличается от описанной в отзыве Вацуро. Говоря о работе «автора этих строк», Вацуро имеет в виду «Новые материалы о дуэли и смерти Лермонтова. (Письмо А.С. Траскина к П.Х. Граббе)» (см. наст. изд.). Об этой работе Э.Г. Герштейн писала Вацуро 1 октября 1974 года:
«Дорогой Вадим Эразмович,
Так как я страдаю той же болезнью, что и Вы, – нерадивостью в переписке и прочих знаках внимания, то прощаю Вам все Ваши злодеяния.
О публикации Вашей скажу без церемоний.
Письмо Траскина необыкновенно важное и интересное. Поздравляю с замечательной находкой. Любопытно также, что Тихонравов ничего с ним не сделал – этого Вы не обыграли. Впрочем, Вы человек умеренный.
Письмо Траскина хорошо ложится рядом с новой публикацией Сталины (да!) Кравченко писем Дорохова к Юзефовичу <…> переопубликованных Эйдельманом в „Комсомольской правде“.
Жаль, что в Ваш перевод вкрались неточности, подающие повод к недоразумениям: Мартынов – бывший казак Гребенского „полка а не„войска“. Глебов – „из конногвардейцев“, а не „из кавалергардов“. Это – разные полки, по опубликованным материалам хорошо известно, что Глебов служил в лейб-гвардии конном полку, а название „кавалергардов“ наводит на дополнительные ассоциации, т. к. Мартынов – бывший кавалергард, сослуживец Дантеса. Ваша ошибка дезориентирует читателя.
Что касается комментария по существу, меня сильно задел один пункт, даже полтора, и я хотела выступить с„репликой“ в печати, но поленилась.
Вы считаете, что „нет достаточных оснований сомневаться в показаниях Васильчикова, что он разрядил оставшийся заряженным лермонтовский пистолет“. Но у нас есть, в таком случае, достаточные основания для крайнего удивления: как мог Васильчиков уничтожить перед следствием единственное вещественное доказательство правильности показаний подсудимых? И как он смел вообще прикасаться к пистолетам? Ведь ребенок понимает, что следственные власти в случае убийства прежде всего обращаются к оружию убийцы и пострадавшего. А Вы безмятежно замечаете, что „нет оснований не доверять Васильчикову“!??
