Татьяна Соколова - Многоликая проза романтического века во Франции
Забвение стало судьбой Петрюса Бореля после того, как по поводу его романа «Мадам Потифар» прозвучал приговор – не судебной инстанции, а фельетониста Жюля Жанена, опубликовавшего в газете “Journal des Débats” (3 июня 1839 г.) недружелюбную статью. Ж. Жанен был возмущен тем, что в романе в благожелательном тоне упоминается маркиз де Сад, и воспринял это как дерзкую реплику в свой адрес, как возражение своей статье о де Саде, появившейся незадолго до этого, в 1834 г. в «Revue de Paris» и ставшей чем-то вроде официального вердикта. Мнение Жанена, бойкостью пера стяжавшего почти официальный титул «принца критиков», повлияло на дальнейшую литературную судьбу романа Бореля. Первым же, кто попытался возразить общепринятому осуждению Бореля (Жанен до 1872 г. оставался ведущим критиком очень влиятельной газеты «Journal des Débats»), стал Шарль Бодлер.
В 1861 г. в журнале “Revue fantaisiste” была напечатана статья Бодлера «Петрюс Борель»[66]. Бодлер говорит о писателе, умершем далеко за пределами Франции, в Алжире, как об «одном из светил на мрачном небосводе романтизма». «Светило забытое или погасшее, кто помнит о нем сегодня, да и кто знает его настолько, чтобы считать себя вправе высказывать о нем свое мнение?» К числу этих немногих Бодлер относит Т. Готье. Сам же он ценит в Бореле «поистине эпический талант», проявившийся в романе «Мадам Потифар», и сочувственно говорит о стремлении избежать «золотой середины» в любом ее обличье, будь то конформистская умеренность в политических симпатиях, благопристойность манер или эстетические принципы. Нарочитая удаленность от «золотой середины» в литературе оборачивается пристрастием к чрезмерному, кричащему в чувствах, страданиях, настроениях и к избыточному во всем, что касается формы, колорита, общего тона произведений. Примечательно, что даже Бодлер с его известным постулатом “Le beau est toujours bizarre” («Красота всегда отмечена странностью») находит Бореля слишком уж странным (“trop bizarre”) и порой даже смешным в его крайностях. И все-таки он признает за писателем своеобразное очарование, «свой колорит, вкус sui generis» и противопоставляет его множеству «приятных и податливых авторов, готовых продать Музу за тридцать сребреников»[67]. «…B истории нашего века он сыграл немаловажную роль… Без Петрюса Бореля в романтизме образовалась бы некая лакуна», – утверждает Бодлер. Во второй половине XIX в. о Бореле-поэте вспоминает Поль Верлен: в «Романсах без слов» он предваряет эпиграфом из «Рапсодий» Бореля стихотворение («Забытые мелодии», V), построенное по принципу взаимоотражения звуковых эффектов и визуальных, цвето-световых. Подобный опыт выражения поэтического настроения через чувственные восприятия он нашел в поэзии Бореля.
Петрюс Борель (1809–1859) принадлежал к числу самых активных участников литературного движения во Франции 1830-х годов. В 1829 г. он учится живописи у Э.Девериа и архитектуре у А. Гарно. Тогда же он присоединяется к сообществу творческой молодежи “Petit Cénacle”, возникшему как своего рода альтернатива «Сенаклю» B. Гюго. Инициатива создания «Малого сенакля» принадлежала скульптору Жеану Дюсеньеру. Еще до того, как имя Бореля появляется в журналах (“Almanach des Muses”, “Mercure de France au XIX siècle”, “Annales romantiques”), где он печатал свои первые стихи и рассказы, он уже включился в шумные «бои» за романтизм. В феврале 1830 г., во время первого представления «Эрнани», Борель возглавляет целый «отряд» поклонников Виктора Гюго. Победа вдохновила его, и в 1832 г. он издает свои «Рапсодии», участвует в создании газеты “La Liberté. Journal des arts” и пишет для нее серию статей, публикует две статьи об искусстве в журнале ’Artiste”. Самым значительным фактом его ранней литературной биографии стал выход в 1832 г. книги «Шампавер. Безнравственные рассказы» и создание в том же году кружка писателей, поэтов и художников, который получил название «Содружество Бузенго» или просто «Бузенго». Этимология, смысл и даже орфография этого слова (bousingo или bousin-got) до сих пор остаются не вполне ясными, что порождает разные трактовки.
Кружок – содружество «неистовых»[68] романтиков – сразу же привлек к себе внимание шумными нравами, вызывающими литературными вкусами и нетерпимостью ко всему умеренному, благопристойному и «освященому» официальным покровительством или одобрением. В кружок входили писатели и художники крайне демократических по тем временам взглядов: А.Девериа, Л. Буланже, С.Нантейль, Ж. де Нерваль, Ф.О’Недди, Н.Том, А. Бро, О. Маке, Ж.Бушарди. Многие из них прежде были членами «Малого сенакля». Центральной фигурой в кружке «Бузенго» был Петрюс Борель. Независимость и презрение к царящим в обществе вкусам он демонстрирует всем своим внешним обликом: он носит бороду (на которую, вопреки общепринятой моде, в те годы отваживались лишь немногие «чудаки»), жилет à la Марат, прическу à la Робеспьер и перчатки «цвета королевской крови». С этими атрибутами непримиримого республиканца и в трехцветном обрамлении Борель изображен на портрете художника Наполеона Тома, выставленном в салоне 1833 г.
Вскоре после рождения сына Борель поселяется за пределами Парижа, в деревне (к этому его вынуждает удручающая и безысходная бедность), где и пишет роман «Мадам Потифар». Роман окончен в 1838 г. и выходит в 1839 г. в Париже, с иллюстрациями Луи Буланже и посвящением актрисе Люсинде Парадоль (ее имя «зашифровано» в инициалах L. Р). Из пяти посмертных переизданий романа во Франции четыре приходятся на вторую половину XX столетия[69].
Лики зла и судьбы
Начало работы над романом «Мадам Потифар» относится к 1833 г., когда традиция фантастических ужасов в духе «готического» романа уже оттеснена на периферию литературного движения. Повестью «Последний день приговоренного» (1829) В. Гюго убедил, что ужасы реального бытия бывают страшней самого изощренного вымысла. «Неистовые» романтики, разделяя это убеждение, ищут теперь и находят в окружающей их жизни немало сюжетов подобного рода. Так создаются романы «Мертвый осел и гильотинированная женщина» (1829), «Исповедь» (1830) и «Барнав» (1831) Ж.Жанена, «Луиза, или Горести девы веселья» (1830) и «Карл II и испанский любовник» (1831) И. Ф. Ренье-Детурбе, «Примадонна и подручный мясника» (1831) и «Походная кровать, сцены военной жизни» (1832) Бюра де Гюржи. Это, конечно, не документальные произведения, их сюжеты вымышлены, но события и персонажи не столь условны и искусственны, как в «готическом» романе, они обрисованы такими, какими могли бы быть в потоке окружающей повседневности. Аналогичная тенденция в определенной мере проявляется и в «Безнравственных рассказах» Бореля. Эта книга принесла автору скандальный успех, и в его новом произведении – романе «Мадам Потифар», работа над которым начинается на волне этого успеха, будут использованы некоторые реальные персонажи и события, а вымышленный сюжет выстроится по их канве как вполне правдоподобный, хотя и самый обескураживающий вариант возможного.
Имя главного героя, как установил французский исследователь Жан-Люк Стейнмец[70], заимствовано Борелем из книги «Тайны Бастилии» (“La Bastille dévoilée”, 1789), хорошо известной в начале XIX в. В списке заключенных Бастилии (на момент взятия крепости в 1789 г. их было всего семь человек, и среди них двое лишившихся рассудка) упоминался некий Whyte, предположительно ирландец, поскольку он хорошо говорил по-английски и еще на каком-то никому непонятном языке, возможно, ирландском. Неизвестно, когда он сошел с ума. До Бастилии он уже провел несколько лет заключения в Венсенне, но не мог ничего внятно рассказать о себе и вскоре был отправлен в Шарантон. В некоторых исторических трудах[71]имя и личность этого узника уточняются: речь идет о графе Уайте де Мальвиле. Он родился в 1730 г. в Дублине, во Франции при Людовике XV служил в Ирландском полку, а затем оказался в Бастилии.
Обстоятельства трагической судьбы этого человека во многом совпадают с историей литературного персонажа Патрика Фиц-Уайта, и это дает основание считать его прототипом Патрика, а также предположить, что Борель был знаком еще с какими-то документами, из которых мог почерпнуть необходимые ему сведения об Уайте и о жизни узников королевских тюрем. Вполне вероятно, что он читал «Мемуары» А.М.Латюда (1789), «Мемуары мадам Дюбарри» (вернее, псевдо-мемуары, автор Э. де Ламот-Лангон, 1829–1830) или другие сочинения подобного рода. Ж.-Л. Стейнмец находит немало хронологических соответствий в биографии реального Уайта и в злоключениях его литературного «двойника» Патрика Фиц-Уайта из романа Бореля. Участь несчастного безумного узника-ирландца, именовавшего себя “le major de l’Imensité” и неспособного уже воспользоваться полученной свободой, не могла не привлечь внимание историков и писателей. Так, спустя полвека о нем упоминает Жюль Мишле в «Истории французской революции» (1847).
Итак, ужасающая судьба заключенного Бастилии – это факт, почерпнутый писателем из реальной жизни, и такой факт неизбежно должен был превратиться в увлекательный сюжет романа, тем более что мотивы темницы, узника, тюремного заключения уже стали устойчивой традицией не только «неистовой» литературы, но и романтизма в целом[72]. Достаточно вспомнить «Шильонского узника» (1816) Байрона, «Темницу» (1821) А. де Виньи, роман-исповедь С.Пеллико «Мои темницы» (1831). После выхода в 1829 г. повести
