Маруся Климова - Растоптанные цветы зла. Моя теория литературы
А тут как раз исполнилось восемьдесят пять лет Солженицыну! Конечно, было бы большой натяжкой сказать, что неожиданное обретение мною зонтика прямо день в день совпало с юбилеем Солженицына, отчего я вижу в этом совпадении какую-то неслучайную и глубокую связь между двумя «великими писателями земли русской», то есть мной и Солженицыным. Хотя зонтик и вправду я обрела где-то в середине прошлой недели, ну, может быть, днем раньше юбилея: Солженицын, насколько я помню, как раз тогда несколько раз промелькнул на экранах ТВ и, судя по всему, стал здорово похож на памятник Достоевскому, который несколько лет назад открыли на углу Кузнечного и Большой Московской. Просто вылитый Ф. М.! Однако дело не в этом.
Первым произведением Солженицына, которое мне попалось еще в школе, стал «Один день Ивана Денисовича». Тогда он уже был запрещен и, естественно, в школьную программу по литературе не входил. Мне его дала прочитать подруга. Она принесла мне старую затрепанную «Роман– газету» с портретом писателя на обложке. Я читала «Один день.» всю ночь, скрываясь от родителей, с фонариком под одеялом. И я была просто подавлена этими подробнейшими описаниями прожженных валенок, дырявых ботинок, залатанных фуфаек, рваных рубах, стаканов махорки, отмеренных с особой тщательностью, бревен, шлакоблоков, цемента, ломтей и крошек хлеба, корочек, которые главный герой заворачивает в чистую тряпочку и хранит до обеда специально, чтобы начисто вытереть ими миску из-под каши и, наконец, лютого сибирского мороза… Помню, тогда эта книга, как тяжелый непосильный труд, придавила меня к земле, не оставляя в дальнейшем ни малейшей надежды разогнуться. Персонажи этого рассказа, как старательные тупые муравьи, упорно снуют туда-сюда, пробивая себе дорогу к свету, к теплу, к пище. И я вдруг почувствовала ужасную тоску оттого, что мне тоже неизбежно когда-нибудь придется вписаться в этот человеческий муравейник и всю жизнь таскать и таскать соломинки, тряпочки и крупинки. Эта перспектива буквально повергла меня в отчаяние. Но чтобы выжить, муравьиной работы было явно недостаточно – необходимы были еще крайняя порядочность, обостренное чувство собственного достоинства и какое-то нечеловеческое смирение. В частности, один из персонажей «Дня» – некий Цезарь Маркович, который, насколько я помню, стоял и гордо курил, прислонившись спиной к бараку, – оставляет свою недокуренную сигарету вовсе не какому-то жадно смотрящему ему в рот прихлебателю, а именно исполненному собственного достоинства Ивану Денисовичу, смиренно стоящему в сторонке и ничего ни у кого не клянчащему. И вот это последнее условие уже окончательно вогнало меня в депрессию, так как я почувствовала, что совершенно неспособна выполнять все требования взрослой жизни. То есть если муравьиную работу я выполнять еще более-менее способна, то все остальное показалось мне абсолютно непосильным! И следовательно, я для этой жизни просто не подходила.
Но самое главное свое расхождение с Солженицыным в понимании жизни и окружающих меня людей я прояснила для себя уже много позже, и его – это расхождение – очень легко почувствовать, если взять и сравнить день из жизни Ивана Денисовича, который, очевидно, является прообразом самого автора, с одним днем Маруси, то есть меня, занятой собиранием разных ярлычков с целью получения какого– нибудь приза.
Теперь я уже точно знаю, что для успеха в этой жизни вовсе не достаточно много трудиться, старательно собирать всякие ярлычки и этикетки, что-нибудь там переводить, воспитывать детей, быть не просто хорошей писательницей, а еще очень скромной и издавать свои книги совсем небольшими тиражами. Нет, всего этого человеку в современном мире может не хватить даже для того, чтобы ему достался хотя бы этот злосчастный зонтик, который я тут уже так подробно описала, а не то чтобы там выжить в экстремальных условиях и заполучить Нобелевскую премию! Все-таки надо отдавать себе отчет в том, что и при самом благоприятном для меня раскладе, когда все ярлычки и этикетки совпали и выбор руководителей компании «Нескафе Голд» окончательно пал на меня, все еще могло закончиться далеко не столь благополучно. Потому что стоило хоть одной из сотрудниц, работающих на этом почтовом отделении, пронюхать, что в посылке находится предмет, о существовании которого получатель в моем лице абсолютно не подозревает и поэтому никогда в жизни не спохватится в случае его пропажи, ну и отправители, в свою очередь, тоже вряд ли когда-либо заинтересуются судьбой этой «простой бандероли» – так вот, достаточно только повнимательней вглядеться в физиономии всех этих баб, которые за гроши вкалывают сегодня на почте, чтобы понять, что при таком раскладе мне уж точно никогда бы не видать этого замечательного зонтика как своих ушей! К счастью, на почте никто ни о чем не догадался.
Короче говоря, в отличие от Солженицына я считаю: если тебе все же удастся выжить, то для успеха в этом мире, прежде всего необходимо, чтобы тебе не просто повезло, а очень крупно повезло, причем минимум дважды в одной и той же ситуации. Как мне – с зонтиком!
Глава тринадцатая
Сущность постмодернизма
В детстве, когда я еще не умела говорить и, ползая по полу, перебирала валявшиеся там кубики, шарики, тряпочки и колечки, родители далеко не всегда объясняли мне предназначение и название попадавшихся мне предметов – у них на это не хватило бы сил и времени. О многом я вероятно догадалась сама. Нечто подобное произошло и с постмодернизмом, изучением которого я никогда специально не занималась. Однако более-менее устойчивое представление об этом явлении я все равно себе постепенно составила. Просто потому, что мне постоянно приходится натыкаться на это слово.
Во-первых, я немного знаю языки и понимаю, что в данном случае речь идет о чем-то, последовавшем сразу же за модернизмом: сменил же в свое время в живописи постимпрессионизм импрессионизм, а постиндустриальное общество в современном мире потеснило индустриальное. В последнем, впрочем, я не слишком уверена, но точно слышала, что такая смена вроде бы кое-где уже практически полностью свершилась. Поэтому, как бы я ни косила порой под дуру, дабы скрыть истинные масштабы своей непросвещенности, я вынуждена признать, что значение приставки «пост» во всех этих сложносоставных словах мне известно и в переводе на русский с иностранного означает «после». Выпускница филологического факультета университета не может этого не знать – прикидываться бесполезно, все равно никто не поверит.
Нужно ли говорить, что в душе я всегда ужасно завидовала Жану Жене: его бродяжничеству, отсутствию родителей, которые все время тебя достают, семьи, детей, над которыми опять-таки нужно трястись, что-то им обязательно готовить, и которые тоже тебе постоянно стараются испортить настроение, и даже тому, что у него не было своей квартиры, поскольку за вычетом времени, проведенного в тюрьме, Жене жил исключительно в гостиницах. Но самое главное, он мог спокойно игнорировать все новейшие течения литературы и искусства, так как никакого диплома он не получал, а это значит, что налогоплательщики не вкладывали в его обучение свои деньги и поэтому относились к многочисленным пробелам в его образовании с пониманием и сочувствием. О подобной свободе от всего, включая знания, мне остается только мечтать!
Я вот до сих пор так и не сумела до конца преодолеть в себе чувство, будто обязана отработать деньги, вложенные государством в мое пребывание в садике и обучение. Не говоря уже о том, что у меня никогда не было и, видимо, никогда уже не будет такой влиятельной «няньки» и покровителя, как Жан-Поль Сартр, который бы все за меня всем объяснил: каждый мой жест, слово, проступок, тайный порок, каждое мое заблуждение и отклонение. Поэтому мне и приходится как-то выкарабкиваться самой, ломать голову над сущностью постмодернизма и не из праздного любопытства, а всерьез, так как у меня есть сильное подозрение, что рано или поздно меня все-таки причислят именно к этому направлению в искусстве, более того, уже не раз причисляли. Ничего не поделаешь, если уж такого профана, как Жене, сегодня все называют «экзистенциалистом», то меня, писательницу с высшим образованием, наверняка будут называть «постмодернисткой», а может, и того хлеще. Самое обидное, что вот сейчас, в этот самый момент, когда я уже вроде бы приблизилась к пониманию самой сути этого явления, по телевизору началась трансляция моего любимого фильма «Молчание ягнят», а я не имею никакой возможности его посмотреть, потому что знаю, что потом, во второй раз, мне уже ни за что не удастся собраться с мыслями и решить эту задачу.
Больше всего, кстати, в постмодернизме меня всегда раздражало его постоянное ускользание от понимания. Задумаешься – вроде все ясно, а станешь смотреть телевизор – и в голове потом практически ничего не остается. В результате со временем я начала подозревать, что постмодернизм вообще появляется в моем мозгу только в тот момент, когда я о нем начинаю думать, а стоит мне только чуточку отвлечься и оглядеться по сторонам, как тут же возникает ощущение, будто бы никакого постмодернизма нет и никогда не было. Не сомневаюсь, что на земном шаре живут миллиарды людей, которые никогда не подозревали, что в сознании отдельных личностей во время сильного умственного напряжения возникают подобные смутные видения. А может, это и есть самая характерная и определяющая особенность постмодернизма: он существует только в момент, когда о нем размышляют, причем исключительно в головах тех, кто это делает? Встречаются же в природе элементарные частицы, которые, как мне приходилось слышать от ученых-физиков, совсем не имеют «массы покоя» и способны существовать исключительно в движении. В искусстве тоже вполне могло появиться похожее явление. Тогда многое становится понятно. В частности, и то, что, вероятно, еще ни одно художественное явление ранее не порождало такого количества рефлексий, диссертаций и книг в момент своего актуального существования. Обычно исследования появлялись уже задним числом, когда то или иное течение в искусстве себя полностью исчерпывало, становилось достоянием истории, и искусствоведы и философы могли все более или менее спокойно охватить обобщающим взглядом, объективно зафиксировав его наиболее характерные черты.
