Маргалит Фокс - Тайна лабиринта
Преподавая предмет в своей “трезвой, неэмоциональной” манере, Алиса Кобер передавала студентам ту страсть, которой жила сама – страсть мысли. Ее ученица Ева Бранн вспоминала, как Кобер говорила: “Вы поймете, что сделали большую работу, когда почувствуете боль в задней части шеи”.
В конце 1945 года Кобер подала заявку на стипендию Фонда им. Гуггенхайма для исследования линейного письма Б. Если бы она оказалась достаточно хороша и получила ее, то на год оставила бы преподавание – впервые за десятилетие. Возможно, она добилась бы реального прогресса и приблизила день, когда критские таблички можно было бы снова прочитать. Кобер интересовало не содержание табличек, а загадка письменности как чисто криптографическая проблема. Июньским вечером она сказала новым членам общества Фита-бета-каппа Колледжа им. Хантера, что хотя минойские таблички могут и не скрывать в себе высокую драму, дешифровщику они в любом случае принесут глубочайшее удовлетворение:
Мы сможем узнать, действительно ли существовала Елена Прекрасная, был царь Минос мужчиной или женщиной и действительно ли у критян имелся механический человек, который бегал по скалам и предупреждал их, когда на остров пытался высадиться враг. С другой стороны, возможно, мы узнаем лишь, что 10 июня 1400 года до н. э. мистер Икс доставил мистеру Игрек 100 голов скота… Но ведь решать головоломки неинтересно, если ответ заранее известен.
Глава 5
Восхитительная задача
В апреле 1946 года в газетах появились имена 132 стипендиатов Фонда им. Гуггенхайма того года. В списке были и звезды, например фотограф Ансел Адамс, поэтесса Гвендолин Брукс, композитор Джанкарло Менотти. Среди стипендиатов оказалась и Алиса Кобер, впервые за свою карьеру получившая крупную премию. Две с половиной тысячи долларов избавили бы ее от необходимости преподавать целый год, так что она могла бы безраздельно посвятить себя дешифровке.
В Бруклин полетели поздравления. Дарси У. Томпсон, шотландец и, по словам Кобер, “один из «великих мужей» классической науки”, написал ей: “Ваши знания обширны, мужество огромно, а [выбранная] задача – восхитительна”. Леонард Блумфилд, выдающийся лингвист первой половины XX века, также отдал дань таланту Кобер: “Простое упоминание об [избранной] вами задаче пугает меня”.
С 1 сентября Кобер решила оставить на год Бруклинский колледж. В соответствии с требованиями фонда, она прошла медицинское обследование. Зная о разрушительной болезни, которая настигнет Кобер менее чем через три года, отчет врача читать невыносимо: “Она в прекрасной физической форме. Нет никаких признаков органических либо функциональных заболеваний”.
До начала стипендиального года Кобер пришлось поработать. Она начала готовить для “Американского археологического журнала” большую рецензию на первый том (всего намечалось опубликовать два) книги Бедржиха Грозного о “дешифровке” линейного письма Б. Чешский ученый, успешно дешифровавший хеттскую клинопись, теперь стремился доказать, что язык Крита бронзового века также являлся формой хеттского. “По-моему, это ахинея, – отзывалась Кобер в частном письме редактору журнала Джону Франклину Дэниелу. – Но Грозному повезло с хеттским… Так что я должна хорошо подумать, прежде чем писать гадости”.
Чем больше Кобер размышляла, тем сильнее росло ее негодование по поводу ненаучного подхода Грозного к критскому письму. “Я надеюсь, он не будет слишком раздосадован моей рецензией, – писала она своему коллеге, – но, думаю, в делах науки истина превыше всего”. К тому моменту, когда Кобер села сочинять рецензию, она была так распалена, что предупредила Дэниела: для публикации ему понадобится асбестовая бумага. “Не остыньте раньше, чем сядете писать, – пошутил в ответ Дэниел. – Я нашел небольшой запас асбестовой бумаги”.
Дэниел, молодой археолог из Пенсильванского университета, был одним из немногих коллег Кобер, которых она действительно уважала (а Вентриса – нет). В 1941 году Дэниел опубликовал важную статью о кипро-минойской письменности, использовавшейся в эпоху поздней бронзы на Кипре и, как полагают, произошедшей от линейного письма А. В начале 40-х годов, когда Дэниел сменил Мэри Свиндлер на посту редактора “Американского археологического журнала”, между ним и Кобер завязалась переписка. К середине десятилетия Дэниел стал самым важным человеком в профессиональной жизни Кобер.
Оставшиеся до стипендии месяцы также позволили Кобер расширить свой лингвистический репертуар. К тому времени она уже освоила много языков, древних и современных: греческий и латинский, французский и немецкий (необходимый набор для классика), а также англосаксонский. В начале 40-х годов она приступила к изучению хеттского, древнеирландского, аккадского, тохарского, шумерского, древнеперсидского, баскского и китайского. В 1942–1945 годах, когда Кобер вела занятия в Бруклине, она раз в неделю ездила на поезде в Нью-Хейвен, в Йельский университет, где брала уроки санскрита. Она понимала, что вряд ли какой-нибудь из этих языков скрывается за знаками на глиняных табличках. Ее намерения становятся ясны из переписки. Кобер вооружается, чтобы “в один прекрасный день они принесли какую-нибудь пользу”.
С целью самообразования Кобер также занималась полевой археологией. Летом 1936 года она участвовала в раскопках в каньоне Чако в американском штате Нью-Мексико, а летом 1939 года работала в Греции. Годы спустя она будет писать о “тоске по Афинам”, вспоминая, как она “карабкалась вверх и вниз по северному склону Акрополя”.
Летом 1946 года Кобер даже успела устроить себе нечто вроде каникул: отправилась с друзьями в автопробег по Западу США и Мексике. В сохранившейся переписке, насчитывающей более тысячи страниц, Кобер лишь дважды делает отступления, не имеющие отношения к работе, причем один раз из двух она мимоходом вспоминает об этой поездке. Впрочем, как следует из ее письма Дэниелу, отправленного из Боулдера (штат Колорадо), она взяла с собой материалы по линейному письму Б.
Кобер стремилась выжать все из свободного времени. Чтобы отдохнуть, она читала детективы или вязала, однако, в отличие от большинства, делала это одновременно.
Стипендиальный год официально начался 1 сентября 1946 года. Алиса Кобер провела первые месяцы, “проясняя для себя фон” – анализируя малоазиатские языки: лидийский, ликийский, хурритский, хаттский, карийский, “остатки некоторых других”. Списки слов многих языков не были опубликованы, и она сделала для них картотеки. “Это неблагодарная работа, и многие ученые не стали бы за нее браться, – писала она той осенью Дэниелу. – Получается, что каждый работающий в этой области должен делать всю работу с начала”. Один лидийский потребовал “около месяца невероятно интенсивной работы”, и это только чтобы сделать картотеку.
Тем не менее отчетливо ощущалась ее радость из-за того, что не нужно преподавать. “Я никогда не имела возможности работать непрерывно так долго, – писала Кобер в декабре в промежуточном отчете Фонду им. Гуггенхайма. – Сейчас мне нужен месяц, чтобы сделать то, для чего раньше потребовался бы год… Очень надеюсь, что результаты моей работы окажутся соответствующими моей благодарности”.
В значительной степени эти результаты зависели от ответа на письмо, которое она отправила месяцем ранее, в ноябре 1946 года. Письмо было адресовано Джону Линтону Майрзу, выдающемуся археологу из Оксфордского университета. Майрз ассистировал Эвансу на раскопках в Кноссе, а после его смерти унаследовал титул эгейского патриарха. К сожалению всех заинтересованных лиц, Майрз также продолжил работу Эванса над линейным письмом Б (он 40 лет отвечал за примечания и прорисовки в публикуемых материалах). Эванс, как пишет Эндрю Робинсон, оставил свои дела в беспорядке. Запланированный второй том Scripta Minoa, посвященный линейному письму Б, при жизни Эванса не вышел. Неблагодарное дело его подготовки свалилось на Майрза, который в середине 40-х годов был уже очень пожилым и больным человеком.
В 1946 году ученые по-прежнему располагали лишь 200 надписями. У Майрза же хранились прорисовки и фотографии более 2 тыс. надписей Эванса: последний решительно заявил, что они останутся недоступными, пока в свет не выйдет Scripta Minoa II. Если бы Кобер могла увидеть их до публикации, ее картотека увеличилась бы почти десятикратно. Но из-за нежелания Эванса упускать контроль над своими материалами (даже после смерти!) надежды на это было мало. 20 ноября 1946 года она пишет:
Дорогой профессор Майрз!
Мне очень трудно писать это письмо, потому что оно содержит просьбу, на которую, я боюсь, вы можете ответить отказом. Тем не менее, учитывая обстоятельства, мне необходимо спросить вас…
Если бы я смогла ознакомиться с частью или со всеми неопубликованными надписями в течение этого года, когда я могу посвятить им все свое время, это очень помогло бы мне и, возможно, ускорило бы процесс дешифровки…
