Илья Виницкий - Граф Сардинский: Дмитрий Хвостов и русская культура
Сплетнев
Когда все у вас в доме меня так обижают, то позвольте мне… (хочет уйти)
Простосердова
Постойте на час (мужу). Поблагодари г. Сплетнева, что он хотел тебя пустить по миру.
Простосердов (читая купчую)
Довольно етот бездельник… без сердца не могу глядеть, и так меня обманывал, так я не даром дал ему пощечину, однако он выправился.
Простосердова
Ето Трофим его вывел за руку.
Простосердов
А он было передо мною и оправился, сказать, что Трофим ат сошел с ума.
Трофим
Я сошел с ума, буди со мной крестная сила.
Дарья
Верно и тебя г. Сплетнев также в сумасшедшие, как его милость (указывая на Добромыслова) в мертвецы пожаловал.
Простосердов
Ах! Легковерность моя (к Сплетневу). Бездельник!
Добромыслов
Пожалуйте мне реляции, посмотреть, вить ето любопытно, чтобы видеть себя мертвым.
Простосердов (показывая бумагу)
Вот она сударь, вот имя ваше…
Добромыслов
Нет сударь, тут и похожева нет на мое имя; ето фамилия Промоталова.
Простосердов (Сплетневу)
Ах, он за мной читал Добромыслова, бездельник, гнусный человек, который за все мои к тебе милости хотел меня зделать нещастным, сгинь ты от сюды, я тебя больше видеть не могу, поди безсовестной.
Сплетнев (уходя)
Боже мой! Одна не удачная ложь разоряет все мое благополучие.
А теперь посмотрим, как трансформировалась эта простенькая сцена в комедии «переимчивого» Княжнина (заранее прошу прощения за длинную выписку – я люблю комедии в стихах; читать их вслух – праздник носоглотки):
Верхолет
Да без меня нельзя ж вам будет обойтиться:
Пришло бы ведь ни с чем Честону возвратиться,
Напрасно время здесь и труд свой погубя…
Честон
Да знаете ли вы его?
Верхолет
Как сам себя;
И этот батюшка любовника Милены
В передней у меня потер спиною стены.
Не правда ли, Полист? Вам скажет секретарь.
Полист
Бесплодно потоптав он крыльца здешних бар,
Которые ему совсем уж отказали, –
Знать, невозможностью дать чин ему считали, –
Не помню, у меня как случай он нашел –
И я его тотчас чрез графа произвел.
Честон
Божуся вам, что вы не знаете Честона.
Верхолет
Не знать его, сударь, мне не было б урона,
Но если я его вам живо опишу,
Со мною о этóм я спор ваш утишу.
Чванкина (Честону на ухо)
Не спорь, отец мой, с ним: он, знаешь, барин знатный.
Честон (на ухо Чванкиной)
Он дерзкий человек, хвастун, шалун развратный!
Чванкина (заткнув уши)
Не слышу я.
Верхолет
Что там вам смеют говорить?
Чванкина (с трусостью)
Нет… право, ничего… Изволит вас хвалить.
Верхолет
Да почему же то быть может непонятно,
Что мне Честон знаком?
Честон
Мне то невероятно
По слуху одному, который говорит,
Что, честно он служа, в передних не стоит,
Что он чрез подлости достоинств не ловитель,
Что барин – честь его, а служба – покровитель,
Что молвить за себя не просит он словца, –
А впрочем, я его не знаю и лица.
Верхолет
Так я ж вам сделаю его изображенье.
Лицо широкое его, как уложенье,
Одето в красненький сафьянный переплет;
Не верю я тому, но, кажется, он пьет;
Хоть сед от старости, но бодр еще довольно…
Честон
А я вот слышал так, что говорит он вольно:
И если бы когда и граф какой стал лгать,
В глаза бы он сказал, что граф изволит врать.
Он сух, лицо его нимало не широко,
И хвастунов его далеко видит око;
А впрочем, он во всем походит на меня.
Но чтобы всё сказать – Честон, судáрь, сам я.
Верхолет
Какое же вранье, какая дерзость эта!..
Ну, кстати ль, старичок, в твои почтенны лета
Лгать нагло…
Чванкина
Подлинно!
Честон
Нет, вам, когда вы граф,
Не стыдно ль, честности, сударь, презрев устав,
Который вам хранить…
Верхолет
Я вас не разумею.
Честон
Поди, сударь, поди, я вместо вас краснею,
А вы…
Верхолет
Полист! уже ль все письма к королям?..
Полист
Готовы все, судáрь.
Честон (к Чванкиной)
А вы, не стыдно ль вам,
Когда при вас меня уверить в том дерзают,
Что я – не я, когда притом меня ругают,
А вы, сударыня, молчание храня…
Чванкина
Ох, боже мой! на что ссылаться на меня…
Честон ли ты иль нет, я этого не знаю;
Угодно графу как, я так и почитаю.
Честон
Как! столько подлости вы можете иметь,
Чтоб уличить его в толь видной лжи не сметь!
И, быв знакомы мне, сударыня, так близко,
Хотите потакать, и потакать так низко?..
Не граф, поверьте мне, – хвастун престрашный он,
И это правда так, как то, что я Честон.
Чванкина
Так что ж, что ты Честон, хоть знаю, да не верю
Следует признать, что у Княжнина получилось и лучше, и смешнее (недаром многие стихи из этой сцены стали крылатыми; правда, кто их сейчас помнит, коллега?). Но надо отдать должное и благородному Хвостову, всегда с уважением отзывавшемуся о своем литературном сопернике. В надгробной надписи «сочинителю многих прекрасных Трагедий и Комедий в царствование Екатерины Великой» граф Хвостов писал:
Здесь погребен творец Дидоны, Хвастуна –
Зять Сумарокова, родитель Княжнина.
Его отличный дар Россия не забудет;
Он был, и нет его, он вечно есть, и будет [V, 328].
Стихи эти адресованы Александру Яковлевичу Княжнину, сыну драматурга и внуку А.П. Сумарокова. Поэзия для Хвостова вообще дело семейное. Жаль, что его собственный сын не пошел по стопам отца. А внуков у графа Сардинского не было. Один он у нас.
Первый драматический успех вдохновил Дмитрия Ивановича. За десять лет он написал несколько пьес (часть из них была опубликована в «Российском Феатре» княгини Дашковой, часть так и осталась в рукописи), включая перевод расиновской трагедии «Андромаха», посвященный императрице: «Великая! Твоей особе освященной / Дерзаю малый труд и труд не совершенной / Как благодарный сын всех Матери поднесть: / Луч громка имяни ему венец и честь» [Хвостов 1794: I]. С этого времени Хвостов стал считать себя не только русским Мольером, но и русским Расином. Дух великого трагика воспламенил его, в частности, на создание героиды на смерть французской королевы Марии-Антуанетты от рук «природы извергов» французов, изменивших вначале высоким поэтическим законам, а потом и законной власти и Богу:
Кто мне изобразит: печаль, унынье, страхи?
Возстань, возстань, Творец безсмертной Андромахи,
Дай сердце, кисти мне заставить сострадать,
Наставь, как ты умел принудить возрыдать.
Но скорбь затмила мысль! состраждут человеки,
Мрак ночи царствует, и слез лиются реки[61] [VII, 111].
Написал Хвостов и либретто к опере «Хлор-царевич, или Роза без шипов, которая не колется. Иносказательное зрелище в 3 действиях о царевиче Хлоре» (по известной сказке императрицы). Из этого зрелища мне почему-то больше других запомнился Лентяг-мурза (Потемкин), который лежит на Диване посреди пуховых подушек, покрытых старинною парчою, и поет на мотив «Ох, тошно мне»:
Нет забавы,
Все отравы,
Все крушит,
Все томит,
Все здесь скука,
Все здесь мука,
Долго ждал,
Я устал.
Тут он утыкает нос в подушки и засыпает [Хвостов 1788: 215]. Как я его понимаю!
6. Слон Суворова
Суворов, нанеси глубоких Туркам ран,
Потемкин где и Ты, трясись Стамбул, Султан.
Доброе утро, коллега! В продолжение предыдущей темы хотел бы заметить, как порой легковерны бывают представители нашей профессии. Знаем ведь, что нельзя доверять литературным воспоминаниям и анекдотам, но все равно доверяем и пуще распространяем старые слухи. Бедный Хвостов – одна из жертв нашего легковерия. За примером далеко и ходить не надо…
В восьмой главе романа «Пушкин» Тынянов описывает обед у Василия Львовича Пушкина – «преприятную» (для хозяина) встречу «новых умников» (то есть «архивных юнкеров», будущих арзамасцев) и «старых остроумцев» (князя Шаликова, самого Василия Львовича и его брата). Свидетелем их живой беседы становится у Тынянова 10-летний племянник хозяина, «желторотый птенец Сашка», «навязанный» Василию Львовичу ревнивой «Надинкой-мулаткой» (то есть Надеждой Осиповной Пушкиной) [Тынянов 1937: 149][62]. Историческим зерном этого эпизода является «первая программа» записок Пушкина за 1811 год: «Дядя Василий Львович. – Дмитриев. Дашков. Блудов… Светская жизнь» [VIII, 74]. В концепции Тынянова-новеллиста воображаемая беседа, подслушанная мальчиком, играет роль своеобразной инициации будущего поэта, его первого приобщения к литературной среде (и борьбе) начала XIX века.
Любопытно, что за полвека до этой вымышленной беседы в типологически сходной ситуации оказался и герой нашего повествования. В своих воспоминаниях Дмитрий Иванович писал, что «сделался поэтом с минуты рождения» и «в сущем детстве» не выходил из гостиной, когда посещали его родителей ближние их родственники – поэты Карин, Майков и А.П. Сумароков, также Фон-Визин, П.С. Потемкин и другие, и «не только что вслушивался в речи их, но даже переспрашивал о их суждениях и помнил их до конца жизни своей». (Заметим также, что основным предметом этих бесед 1760-х годов была, как и в пушкинском случае, война на Парнасе: столкновения поэтов, литературных позиций, борьба за истинный вкус и насмешки над ложным[63].) Возможно, коллега, что некоторые поэты – великие и не очень – «рождаются» из подслушанных в детстве литературных разговоров «отцов»[64].
