Александр Мелихов - Былое и книги
Герцен, правда, еще полтора века назад в открытой Франции сетовал на то, что в Париже невозможно купить хорошие сигары: не стоит, объяснял хозяин, выписывать один ящик для знатоков. Так что возможна не только политическая, но и вкусовая, шире – эстетическая диктатура посредственности, к которой, что касается вин, я охотно отношу и себя. А потому, возможно, лучше, чем утонченный поэт, понимаю нашу силу – силу невежества. Все высокое и утонченное создает не демократия и не автократия, но аристократия, на сторону которой, на сторону ее рудиментов, ростков и проблесков, на мой взгляд, и стоит становиться художникам.
В том числе, на сторону друг друга, невзирая на то, какими политическими сказками в данную минуту увлечен наш товарищ по музе, по судьбам. «Самые сообразительные французские виноделы» тоже поняли, что без сказок, без поэзии не только политические системы, но и вина не могут выдержать испытания грубой реальностью, «они привлекают к сотрудничеству географов, антропологов, имиджмейкеров, которые разрабатывают новую винную идеологию с упором на местный колорит, фольклор, историю края». Пример Элис Манро показывает, что без поэзии тускнеет и чахнет даже умная точная проза. Читая верлибры Игоря Померанцева, я понял, чего ей не хватает – ассоциаций, символов: каждая фраза у нее означает не больше того, что она означает. А лирический герой Померанцева, целуя внуков, понял, что крохотные итальянцы и французы привыкают к запаху вина с младенчества, так что все начинается не с первого мальчишеского глотка, а с дыхания. Белый же кипящий раствор воды с анисовкой, разлитый в прозрачные сосуды, превращается в матовые лампочки – «И уже до рассвета // что-то в них горит, // не выключается».
Не в лампочках, а в тех, кто их глотает.
В элегантном томе Померанцева и главки его радиоповести «Баскская собака» могут быть прочитаны как стихотворения в прозе. Что способно прозаического прозаика навести даже на мировоззренческий вопрос о предельно допустимой концентрации поэзии в прозе. С одной стороны, вроде бы чем больше ее, тем лучше, но с другой – она способна своей роскошью отвлекать от прямого содержания…
Однако рассуждать о столь тонких материях уже нет места, и слава богу, – меньше шансов оконфузиться.
Поэзия и сказка
Ценители русской литературы давно знакомы с творчеством «короля фельетонистов» Власа Дорошевича, чьим фельетонам, чтобы сделаться прозой, не хватало пустячка – поэзии. Да еще, пожалуй, языковых «излишеств», без которых нет писателя-стилиста (и большой вопрос, бывают ли другие писатели). Однако в книге «2×2=4 1/2. Восточные сказки» (М., 2013) читатель обнаружит и то и другое. Дорошевич блестяще стилизует язык и арабского, и китайского, и индийского мира, какими их представляют в России, да, вероятно, и во всей Европе.
Издательская аннотация, конечно, права: «Написанные больше века тому назад сатирические “Легенды и сказки Востока” звучат более чем современно сегодня». Но вряд ли мы с очень уж большой радостью пожелали бы в стотысячный раз убедиться, что глупость и продажность так же вечны и неразделимы, как любовь и кровь, если бы не… Если бы они не сделались предметом искусства, которое для того и выдумано, чтобы превращать страшное в прекрасное, а мерзкое в забавное. Когда какой-нибудь «представитель народных чаяний» вдруг начинает требовать каких-то новых законов против педофилии или наркомании, мы только брюзжим: как будто без него не знают, что педофильствовать или наркоманствовать нехорошо, надо исполнять те законы, что уже есть, а не придумывать новые, которые тоже никто не собирается исполнять в ущерб своему покою и достатку…
И что же проистекает из нашего брюзжания? Одно расстройство. А у Дорошевича все происходит до крайности аппетитно. В арабской Государственной думе, а она зовется у них Дум-Дум, избранные арабы озаботились тем, что избиратели называют их лодырями, дармоедами, а в одного так даже запульнули камнем. Значит, надо издать новый закон, но такой, который бы никому не приносил убытка. Издадим же закон, что дважды два четыре! «Но это и без того все знают». Ну и что, все знают, что красть нельзя, однако в законе об этом говорится.
Узнав об этом, визири взволновались и пошли к великому визирю, который был так же мудр, как сед: «…они [дети несчастия] дойдут аллах знает до чего. Издадут закон, чтоб днем было светло, а ночью темно. Чтоб вода была мокрая, а песок сухой. И жители будут уверены, что днем светло не потому, что светит солнце, а потому, что так постановили дети несчастия, избранные арабы. И что вода мокрая, а песок сухой не потому, что так создал аллах, а потому, что так постановили они». На что мудрость великого визиря, одетая в спокойствие, как мулла в белую чалму, ответила: «Будет Дум-Дум издавать законы или не будет, – я остаюсь. Будет дважды два четыре, или один, или сто, я все равно остаюсь, пока аллаху угодно, чтобы я оставался».
Дальше читайте сами, получите массу удовольствия и от остроумия, и от стилизаторского мастерства, на которое мне удалось лишь намекнуть.
А сказки об Истине проникнуты еще и печальной мудростью. В «Сказке о сказке» Истина решила попасть во дворец самого Гарун-аль-Рашида и пришла к его вратам нагая, одетая только в свою красоту. «Как твое имя? – ужаснулась стража. – Бесстыдство?» – «Увы, Истину часто принимают за бесстыдство, так же как ложь за стыд». После этого Истина, надев власяницу и препоясавшись веревкой, пришла ко дворцу под именем Обличения – после остроумнейших препирательств ее отправили проповедовать в мечети. И тогда она отправилась к халифу в виде Сказки, и все резные, и слоновой кости, и перламутровые двери открылись перед Сказкой… И халиф с ласковой улыбкой сказал ей: «Говори, дитя мое, я тебя слушаю».
«Истина всегда добьется своего. Кизмет!»
То есть судьба. Однако в сказке «Истина» судьба распорядилась иначе. Там царица Истина укрылась за высокими горами, за дремучим лесом, и только поэты слагали песни о ее красоте. И вот юный витязь Хазир решил увидеть эту красоту воочию. И через бесчисленные испытания, измученный, добрался-таки до белоснежных ступеней ее дворца – и увидел голую старуху. Ее коричневая кожа висела складками, седые волосы свалялись в космы, глаза слезились, она едва держалась на ногах, опираясь на клюку. А затем печально улыбнулась беззубым ртом: «Да, я была красавицей в первый день создания мира. Но я много страдала, а от этого не делаются прекраснее». «Но что же мне сказать людям?!» – в отчаянии схватился за голову Хазир. Истина упала перед ним на колени и взмолилась: «Солги!»
Так что и под следующей сказкой «Правда и ложь» подписался бы сам Оскар Уайльд, сетовавший на упадок искусства лжи. В этой сказке Правдивым все тяготятся, а Лжеца, рассказывающего увлекательные байки, зазывают и угощают. «С меня и одного уваженья довольно!» – гордо заявляет Правдивый, а Лжец подпрыгивает от радости: «В первый раз… солгал!»
Сказка же «Не те пятки» содержит, пожалуй, дельный, хоть и трудно исполнимый рецепт борьбы с наркоманией. В борьбе с нею правитель Каира Джиаффар велел полиции бить палками по пяткам сначала самих презренных курильщиков опиума, затем торговцев опиумом, затем держателей притонов, но курильщиков не становилось меньше, и лишь полиция все богатела и богатела. И наконец мудрый дервиш разъяснил правителю, что «заптии» брали бакшиши не только с тех, кто торгует опиумом, но еще и битьем по пяткам вынуждали торговать и тех, кто раньше воздерживался. «Отдай другой приказ, – сказал святой дервиш. – Если в Каире будут еще курить опиум, бить палками по пяткам заптиев». «Святость святостью, а закон законом! – возмутился правитель. – Я позволяю говорить что угодно, но только не против полиции».
И велел дать тридцать ударов по пяткам самому святому.
Но, пожалуй, самой поэтичной и грустной я бы назвал заключительную «индийскую» легенду «Чума». Прекрасную царевну Серасвати любит прекрасный юноша, но надменный отец Серасвати находит такого жениха недостойным своей гордости, хотя влюбленный и сам наследник царства. Ожесточившийся жених идет на оскорбителя войной, желая сделать Серасвати хотя бы наложницей. Однако отец Серасвати, видя неминуемое поражение, убивает себя сам, а Серасвати превращается в скиталицу, претерпевает всевозможные предательства и надругательства и наконец обретает покой в служении богине смерти Кали – так является в мир богиня Чума, которой уже ничего не стоит мимоходом задушить среди прочих и своего бывшего возлюбленного.
Легенда не поддается пересказу, ее нужно прочесть. История глубокая, а потому особенно грустная. Но ведь искусство для того и существует, чтобы преображать мерзкое в забавное, а грустное – в поэтическое.
Подозреваю, что поэзия и есть наследница сказки в нашем мире, тщетно пытающемся быть рациональным, чему изо всех сил противится наша душа, прекрасно понимающая, что без хотя бы самой неуловимой веры в детские грезы, грезы нашего собственного детства и детства человечества, жизнь сделается окончательно невыносимой. Однако для хотя бы самой мимолетной веры в откровенные сказки мы недостаточно простодушны. Но если сказка укроется в костюм жизнеподобия, заслужив при этом более почтенное имя мифа, то передохнуть в ней от правды жизни будут готовы уже многие из нас.
