Вильгельм Гумбольдт - Язык и философия культуры
Хотя членораздельный звук производится телесно и инстинктивно, все же сущность его коренится только во внутренней духовной склонности к языку, а речевые органы обладают лишь способностью следовать ее потребностям. Поэтому определение членораздельного звука только по его физическим признакам, без внимания к интенции или результату его произнесения, кажется мне невозможным. Он представляет собой звук, обособленный от прочих, а не связанный и смешанный звуковой поток, каким является большинство эмоциональных звуков. Музыкальная высота или глубина не является характерным его отличием, так как он может быть произнесен на любой ноте музыкальной гаммы. Точно так же его характеристика не зависит от удлинения или сокращения, светлости или глухости, твердости или мягкости, ибо эти различия могут отчасти быть признаками всех членораздельных звуков, а отчасти — образовывать классы последних.
Что касается попытки сведения различий между а и е, р иkи т. п. к какой-либо общей чувственной идее, то мне по крайней мере это никогда не удавалось. Остается только сказать вообще, что эти звуки, независимо от их обозначений, все же являются специфически различными, или что их различие обусловливается определенным взаимодействием органов, или попытаться дать какое- либо другое аналогичное описание, которое, однако, никогда не будет настоящим определением. Сущность их можно изобразить исчерпывающим и исключительным образом, только приписывая им свойство непосредственно порождать понятия посредством своего произнесения. Причем для этой цели, с одной стороны, приспособлен каждый конкретный членораздельный звук, а с другой стороны, образование одного звука делает возможным и требует наличия определенного количества сходных, но специфически отличных звуков, приспособленных к вступлению в обязательные или произвольные связи друг с другом. В целом же это означает только то, что членораздельные звуки суть звуки языка, и наоборот.
Однако язык заключен в душе и может порождаться даже при противодействии речевых органов и при отсутствии внешних признаков рассудка. Это видно на примере обучения глухонемых, которое возможно лишь потому, что внутреннее стремление души к обла-
Чению мысли в слова противостоит внешним препятствиям и при разумном руководстве побеждает их. Из индивидуальных свойств этого стремления к произнесению понятных звуков, из индивидуальности звукового чувства (по отношению вообще к звуку как таковому, к музыкальному тону и к артикуляции) и, наконец, из индивидуальности органов слуха и речи возникает особая звуковая система каждого языка, являющаяся, как за счет своего первоначального соответствия всей языковой настроенности индивидуума, так и за счет своего многообразного, неуловимого во всех своих частностях, влияния на все сферы языкового строения, основой конкретной специфики всего языка в целом. Специфическая языковая настроенность, исходящая из души, закрепляет индивидуальное своеобразие, воспринимая в свою очередь свое собственное звучание как нечто, исходящее извне.
Если каждая истинно человеческая деятельность нуждается в языке и если язык является даже основой всех видов человеческой деятельности, то нации при этом все же не всегда одинаково тесно вплетают язык в систему своих мыслей и восприятий. И это объясняется не только, как иногда думают, духовностью нации вообще, ее более или менее разумной направленностью, ее склонностью к науке и искусству, веще меньшей степени — ее культурой — словом, чрезвычайно многозначным и требующим большой осторожности в употреблении. Нация может быть превосходно развитой во всех отношениях и все же не отводить языку подобающего ему места.
Причина здесь кроется в следующем. Если даже полностью отделять область науки и искусства от всего, что относится к распорядку физической жизни, то дух все же имеет перед собой много путей, которыми он может достичь этих сфер, и не каждый из этих путей с равной силой и живостью ориентируется на язык. Пути эти могут определяться отчасти в соответствии с объектами познания — достаточно вспомнить хотя бы об изобразительном искусстве и о математике, — отчасти в соответствии с духовными устремлениями, которые могут в большей мере способствовать чувственному наблюдению, сухому размышлению, или принимать какое-либо другое направление, не удовлетворяющее всей полноте и утонченности языка.
Как уже было отмечено выше, и в языке есть два фактора, которые дух не всегда объединяет должным образом; язык образует понятия, вводит в жизнь господство мысли, но делает это посредством звука. Возбуждение духа, обусловленное языком, может вылиться в то, что, обращая основное внимание на мысль, ее начинают пытаться выразить иным, более непосредственным путем — либо более чувственным, либо более чистым, независимым от звучания, представляющегося случайным; в таком случае к слову относятся лишь как к вспомогательному средству. Но, с другой стороны, мысль, облаченная в звуки, может осуществлять как раз главное воздействие на дух; звук, превращенный в слово, может воодушевлять, и тогда языку отводится главенствующее пололюние, а мысль предстает лишь как вытекающая из него, неразрывно с ним связанная.
Поэтому при сравнении языков с индивидуальностью наций хотя и необходимо прежде всего определять их общую духовную направленность, но вслед за этим нужно обязательно обращать внимание и на упомянутый выше признак — отношение к звуку, тонкое чувство различения его бесчисленных созвучий с мыслью, готовность в чутком согласии с ним придавать мысли разнообразнейшие формы, которые дух никогда не смог бы найти, двигаясь извне, путем абстрактной классификации, ибо формы эти возникают именно в глубине чувственного материала. Было бы нетрудно показать, что этот путь должен наилучшим образом приводить к цели во всех видах духовной деятельности, ибо человек становится человеком лишь через язык, а язык становится языком лишь потому, что только в слове ищет созвучия для мысли. Но сейчас мы можем оставить эту тему в стороне, сказав лишь, что язык вряд ли может достичь высокого совершенства на каком-либо ином пути, кроме этого. Все то, что выдвигает на первый план и освещает членораздельность звуков, или, иными словами, их мыслеобразующую способность, жадно изыскивается при таком направлении духа, и поэтому буквенное письмо, беспрестанно представляющее духу членораздельность звуков сначала посредством их изображения, затем в результате входящей в силу привычки и при самом глубинном процессе мышления, должно находиться в теснейшей взаимосвязи с индивидуальными языковыми предпосылками каждой нации. Изобретено оно или привнесено извне, оно может производить свое полное и своеобразное действие только там, где уже до того смутно ощущалась в нем потребность.
Столь непосредственно связанное с внутренней природой языка буквенное письмо неизбежно влияет на все его сферы, и потребность в нем ощущается всюду. Я напомню здесь всего лишь о двух моментах, связь письма с которыми наиболее очевидна: о ритмических достоинствах языков и об образовании грамматических форм.
Относительно ритма в этой связи вряд ли необходимо что-либо добавлять. Там, где взаимные соотношения звуков устанавливают правила из сочетаемости, неизбежно налицо чистое и полное произнесение звуков, выделение отдельных звуков, заботливое внимание к их своеобразным различиям. Конечно, ритмическая поэзия имелась у всех наций еще до появления у них письма, при этом у некоторых она была слоговой, а у немногих, высокоорганизованных народов, достигала в этом отношении большого совершенства. Но появление алфавита, бесспорно, могло отразиться на поэзии только самым положительным образом, а до него уже само наличие поэзии свидетельствует о столь развитом чувстве природы отдельных языковых звуков, что для этого чувства недостает только обозначения — так же, как и в других случаях человек часто бывает вынужден ждать от руки судьбы чувственного выражения того, что давно уже созрело в его душе. Ибо при оценке влияния буквенного письма на язык нужно прежде всего обратить внимание на то, что и в этом письме, собственно, заложены два фактора: выделение артикулированных звуков и их внешние обозначения. Мы уже отметили выше, при обсуждении китайского письма — в данном случае то же самое утверждение можно распространить и на алфавитное письмо, — что не всякое использование звуковых обозначений оказывает на язык решающее влияние, такое, какое обеспечивает для нации и ее языка принятие буквенного письма в его настоящем виде. Напротив, если выдающиеся языковые предпосылки народа подготавливают и обусловливают внутреннее восприятие членораздельного звука (являющееся как бы духовным компонентом алфавита), то и при отсутствии алфавитных знаков, еще до возникновения буквенного письма, народ этот может частично пользоваться его преимуществами.
