Галина Синило - Танах и мировая поэзия. Песнь Песней и русский имажинизм
«Ой, Эйл молей рахамим!» — ашкеназская передача начала поминальной молитвы на иврите: Эль малле рахамим («Бог, исполненный милосердия»). В сознании поэта сопрягаются и одновременно противостоят друг другу два осенних пейзажа: яркий, насыщенный красками ландшафт далекой Эрец Йисраэль с ее ослепительным солнцем, виноградниками, маслинами, лилиями — и российский осенний ландшафт со злыми ветрами, ворохами листьев; единственная яркая краска, оживляющая этот пепельный тревожный ландшафт, — красная, напоминающая о насилии и крови (это прежде всего налившиеся кровью листья липы, обычно желтые):
Ах, тишрэ, тишрэ[52],
Скиталец мой усталый,
Шагай же тише
По городским бульварам.
Здесь не отрежет
Седые кудри миндаля
Золотыми ножницами солнце,?
Не качает лилия впросонках
Свой колокольчик нежный
Под шепоты полян.
Здесь не уронят
Маслины на сухой песок
Черные чеканенные серьги,
Виноградник аромат осенний
Не перельет сурово
В сосуды плоские лесов.
Здесь только липы
Налиты кровью до того,
Что полопались аорты листьев,
Здесь над куполами ветер злится,
Вечерний пепел сыпет[53]
На плеши медные голов.
Ах, тишрэ, вечный,
Я Саваофом вызван, —
Зажгу ли свечи
Ветхозаветной жизни?
Стиль Ройзмана по-имажинистски предметен, пластичен и одновременно парадоксально метафоричен. Сквозь призму библейских аллюзий (в частности, на сны фараона, которые Иосиф толкует как указание на грядущие бедствия Египта, а также на пророческие книги и Плач Иеремии) поэт передает свое видение вздыбленной Гражданской войной России, несущей возмездие за погромы и убийства:
О, смотри, моя свеча,
В лоно древнего Востока:
Буду, буду отвечать,
Повторился сон жестокий:
Семь колосьев тощих
Поглотили тучных семь!
Рви одежды Север,
Вретищем покройся Юг!
Ваш народ просеют
Сквозь решета гибели
Мстительные зыби
Грозных, межусобных вьюг!
Сбреет поле засуха, —
Вместо финика — помет,
Вместо смачных вин — моча!
Рыть могилы заступу,
Ветру колыбель качать
В листопад клочкам знамен!
Плачем похоронным
Прошуршать траве страны,
Песней погребально ныть
Птицам о погромах.
Так земля нагая
Пасть железную откроет, —
Человека в черном чреве,
Как в давильне виноград,
И, ослепшая от крови,
Под камнями града череп
Вдребезги!
Однако сердце поэта исполнено надежды на преображение мира, как несет надежду на милость Господню светлый и строгий праздник Йом-Киппур, как соединяет скорбь и ликование скорбно-торжественная молитва Коль нидрей:
А в окнах синагоги
Пунцовые ветви
Закатных пальм.
Седой раввин —
Вассанский дуб — не дрогнет?
В Шмойне Эсрей[54] заветных.
Борух, Ато, Адоной!
О, верные Ягве марраны,
Я — в пламени ваших костров,
И вот отрекаюсь, попранный,
От прежних зароков и строк.
И, кровью из сердца семижды
Кропя, как плоды Аарон,
Мое огневое Кол нидрей
/ Я в жертву кладу за народ.
Шма, Исроэл!
Это ланями дрожат
Колокольчики на Торе,
Как под лезвие ножа
Прихожане хору вторят.
Это щит Давида встал
Новою луной сегодня,
И поет в конце поста
Рог о радости свободней.
Это душу от земли
Саваоф высоко поднял,
И голубкой та гульлит
На Его благой ладони.
Шма, Исроэл,
Адоной Элогейну,
Адоной Эход!
Душа поэта и всего народа не случайно предстает голубкой в руках Всевышнего — образ, отсылающий сразу и к Книге Псалмов, и к Песни Песней. Рог, поющий о радости (как и «червленый рог», упоминавшийся ранее), — шофар, древнейший еврейский ритуальный музыкальный инструмент, созданный, согласно преданию, из рога того барана (агнца), который был принесен в жертву вместо Исаака во время несостоявшегося жертвоприношения Авраама (см. Быт 22). В шофар трубят в годину самых великих праздников и самых великих бедствий, чтобы услышал Всевышний. С трубления в шофар начинается праздник Рош га-Шана — Нового года. Именно в шофар должен трубить Мессия, который въедет во врата Иерусалима на белом осле. Его приближение приветствует поэт в цикле «Новый год» (1923);
Одевай же, осень, пышно
В тонкий пурпур и виссон
Наклонившегося Тишри
К чашам бронзовых весов.
Слушай скрип сандалий тирских,
Протруби в бараний рог:
Новый Гость Востока близко
С Книгой о судьбе миров.
В небе головою овна
Перед ним луна зашла,
И в глазах скрижалью новой
Развернулся красный флаг.
У него все тот же посох
Тысячу шестую лет
Миндалем розоволосым
Расцветает на земле.
Омывай же ноги Гостю,
Осень, грустная сестра:
Рош Гашоно звонко бросит
Золото Офирских стран.
Как явствует из контекста, мессианские надежды М. Ройзмана связываются с потрясениями и революционными преобразованиями, произошедшими и происходящими в России. Ему кажется, что возродилось героическое время Хасмонеев (Маккавеев), время борьбы за истинную свободу, что вместе с обновляющейся Россией переживут обновление все ее дети, все составляющие ее народы, в том числе и евреи. Молот Йегуды Маккаби (Иуды Маккавея), который обрушился на врагов в древние времена (согласно народной этимологии, прозвище Маккаби происходит от слова «молот»), ассоциируется в сознании поэта с молотом на красном флаге:
Пью вино воспоминанья
В заповеданной главе
О грозе былых восстаний
Маккавейских сыновей…
Сокрушил мечом Иуда
Войско Антиоха[55] в прах, —
Колесницы, башни — грудой
В пасть Хоронского костра[56].
И вождя прозвал Израиль
Молотом за тот удар,
На кровавых маках края
Песни мятежа создал…
Слышу рев, и лязг, и грохот:
Лагерь Горгия[57] — золой,
И на вражеских воротах —
Бусы вражеских голов.
И на стяге в блеске молний,
За Хевроном далеко,
Золотом расшитый молот
Смотрит в озеро веков.
Древний Хеврон, где раскинул некогда шатры, придя в Землю Обетованную, праотец еврейского народа Авраам, древний центр колена Йегуды, символ самой Иудеи, рифмуется в сознании поэта с Россией. Он наивно верит в то, что доблесть и мудрость древнего народа, его традиции, его несгибаемая вера понадобятся новой России:
Только осень леденеет,
Только полночь глубока, —
Пей из книги Хасмонеев,
О душа, второй бокал!
Я при встрече Рош Гашоно
Не посыплю хлеб золой,
А в России сокрушенной
Прокричу ему: «Шолойм!»
Даст червонные доспехи
Тополь в северном лесу,
И седые ночи с песней
Лук и стрелы принесут.
Ибо в мире повторимы
Огневые времена,
От которых кровью принял
И борьбу, и бунт, и знак!
Ибо с веткою маслины,
В радуге семи свечей,
Проворкует год счастливый
Слава на моем плече!
Поэт с искренней и трогательной любовью пишет о России и сокрушается, что она долго была ему и его народу не матерью, но мачехой. Тем не менее он видит ее в светлом образе седой усталой матери и тревожится за ее судьбу, ищет для нее слова утешения:
Еще задорным мальчиком
Тебя любил и понимал,
Но ты была мне мачехой
В романовские времена.
А разве ты не видела,
Что золотой пожар возник
От зависти и гибели
И человеческой резни?
Что снеговыми вихрями
Кружился выщипанный пух
И сам кружил притихшую
И сумасшедшую толпу?
И я, покорный пасынок,
Тужил, что вместе не погиб,
Тужил над желтой насыпью
Единоплеменных могил.
И ждал, пока ты, добрая,
Придешь на утренней заре
Усталого и скорбного
По-матерински пожалеть.
И вот в пушистом пурпуре,
Седая, светлая, стоишь,
И слезы, слезы крупные
Сбегают на глаза твои.
Ах, что сказать мне наскоро?
Каких же не хватает слов?
И я целую ласково
Морщинистый, спокойный лоб.
Ведь я задорным мальчиком
Тебя любил и понимал,
Но ты была мне мачехой
В романовские времена.
Поэт верит, что две его родины — Земля Обетованная и Россия — могут породниться. Недаром Россия предстает в образе моавитянки Рут и ее свекрови, скиталицы и страдалицы Наоми (Нооми), пришедших в Иудею, в Бет-Лехем (Вифлеем; в ашкеназской версии — Бейс-Лехем), который стал родиной и для язычницы — а отныне иудейки — Рут. И вновь серп в руках Рут, жнущей на поле Боаза (Вооза; у Ройзмана — Воаз), как и серпы других жнецов, ассоциируются с золотым серпом на знамени, но одновременно — с серпом месяца на небе; сама же жатва символизирует грядущие счастливые дни (цикл «Новый год»):
