Павел Ощепков - Жизнь и мечта
Продавать из рухляди нечего, а коровы и лошади в хозяйстве давно уже не было. Так и побрела она почти без копейки денег, с шестилетним мальчонкой искать счастья.
Сначала поехали вверх по Каме в сторону уральских заводов. По дороге на одной из пристаней услыхали, что объявлена война с Германией.
Было 1 августа 1914 г.
Конечно, я тогда не представлял себе, что такое война и как она отразится на миллионах семей тружеников необъятной России. Но уже через два-три дня очень остро почувствовал тяжелую руку этой войны.
С пристани Гольяны (название-то какое!) мы должны были ехать по направлению Воткинск — Ижевск—Очер, т. е. к заводским поселкам, известным в той местности. До Ижевска была проложена узкоколейка, и туда можно бы уехать на поезде. Но денег не было, и мы пошли пешком. Шли день, два, даже ночью шли, шагая рядом с большим обозом. Один из возчиков сжалился и посадил меня на воз, а чтобы я в дремоте не упал, он привязал меня к телеге, как мешок с овсом.
...Утро дает себя знать. Поднимается и начинает пригревать солнце. Большак оживает. И навстречу, и обгоняя нас, идут люди. Но что это? Стоны и песни, слезы и плач — все перемешалось. Это из деревень, что по большаку, движутся толпы призванных на войну, провожаемых матерями и женами, братьями и сестрами.
Куда ни глянь — горе и горе. Уходят кормильцы, а вернутся ли они домой — кто же это знает? Были, конечно, и пьяные песни новобранцев, и визг гармошек, и ухарство, но ничто не могло ни заглушить, ни спрятать горя.
Мне стало страшно. С трудом выпростал руки, развязал веревку и со слезами бросился к матери. Она тоже плакала.
Вот эта утренняя мокрая дорога, стоны, плач, слезы и горе мне и запомнились крепче всего на всю жизнь.
Шло время. Все тяжелее приходилось матери. За что только она не бралась, за что только не принималась, чтобы добыть кусок хлеба! И стирала белье, и шила на других, и работала поденно в поле, и даже псалтырь над покойниками читала.
13
Мне очень нравилось, как мать, взяв в руки тяжелую книгу, читала. Однажды я тоже взял в руки эту черную книгу и прильнул с ней к матери.
— Вот погоди, вырасту большой и буду читать, как ты.
Она посмотрела на меня, погладила рукой по голове и сказала:
— Не дай бог, чтобы как я...
А у самой слезы на глазах.
Позже я узнал, что мать была совершенно неграмотной. Она обладала изумительной, цепкой памятью. Все услышанное надолго оставалось у нее в голове. Не раз слушая, как читают псалтырь над покойниками, она запомнила текст, а потом читала его наизусть, подобно тому, как часто «читают» дети не раз читанные им книжки. Открывая книгу, мать только делала вид, что читает, на самом же деле лишь повторяла ранее слышанное.
В родной деревне ей больше не пришлось побывать — вскоре она умерла на чужбине.
И началась у меня новая жизнь, началась длинная, длинная дорога скитаний и испытаний.
Подобная участь выпала не только на мою долю.
Таких сирот и детей, обездоленных сначала войной, а потом годами интервенции с их разрухой, было на нашей земле сотни и сотни тысяч, если не миллионы. Страну душил голод. Кому мы были нужны? Родному брату и тому были в тягость.
Пристроить нас всех сразу к жизни, к делу у молодой республики не было еще сил и возможностей. И вот тысячи таких, как я, в одиночку и толпами бродили по России в поисках хлеба и крова. Бывало тут всякое. Изредка удавалось наесться досыта и даже оставить кусок хлеба на завтра. Но чаще оставались голодными. Голод и холод стали нашими постоянными попутчиками.
Судьба забросила меня в эти годы в Поволжье, где был голод и мор. Тут мы порой были рады куску так называемого хлеба из лебеды и древесных опилок. А если удавалось стащить где-нибудь сухую воблу, это был уже настоящий праздник.
...Прошло несколько лет. Страна освободилась от непрошеных гостей — интервентов, мало-помалу стала преодолевать разруху, восстанавливать свое хозяйство.
14
Партия и правительство при первой же возможности по указанию Владимира Ильича Ленина развернули решительную борьбу с кошмарным наследием военных лет—с детской беспризорностью. Это была борьба за судьбу всех обездоленных сирот, за мою судьбу.
Наступил 1920 год. Я все еще колесил по дорогам страны. Позади десятки тысяч километров. Волга, Кама, Каспий, Урал. От Нижнего Новгорода до Перми, от Перми до Астрахани. Далее Баку, Дербент, Красноводск и снова Урал... Сейчас и не перечтешь всех тогдашних «резиденций» беспризорников.
Осень. Сыро и холодно. Прикамье только что вышвырнуло белогвардейские войска Колчака. Поздно ночью я с группой ребят выбежал с парохода на пристань. Это было в Оханске — небольшом городишке на Каме. В который уже раз судьба снова забросила меня сюда! Передвижение на пароходах в летнее время было для нас самым любимым занятием. Оно давало нам возможность существовать. Тут были и ночлег и пожива.
Спали мы, как правило, между двойным полом на корме, но случалось ночевать и у колесного ограждения, за бортом. К чему только не приспособится человек даже в таком возрасте! В общем, всюду нам был дом родной, а пароходный четвертый, класс — в особенности: его палуба всегда была набита народом, который не косился на нас. Среди этого народа мы и питались.
Помню начало конца этого безалаберного, полуголодного, неприкаянного существования. В длинном, не по росту, рыжем пальтишке с разорванными полами я шныряю меж пассажиров, ожидающих на дебаркадере посадки на пароход. Все, что попадает в руки: и полученное в виде доброхотного даяния, и то, что удалось подцепить у зазевавшегося, — опускаю в карман. Впрочем, карманов-то нет, а есть только прорези для них, но это и к лучшему — между подкладкой и верхом пальто можно таскать целую кучу добра. Она бьет по ногам, мешает идти, а расстаться с добычей не хочется.
Обшарив пристань, хочу вернуться на пароход. А в это время на пристани началась облава на беспризорников. Я решил юркнуть на пароход под перила, минуя трап. Выбрал удобный момент, но только что изловчился, кто-то схватил меня сзади:
— Ты куда?
Обернулся — вижу здоровенного матроса в бескозырке.
15
Кричу ему в ответ:
— Дяденька, пусти меня, я коммунист!
— Вот, вот. Нам таких и надо. Иди-ка сюда.
Вытащил за штаны обратно на пристань. Вместе с другими ребятами отвезли меня в детский приемник.
В приемнике ребятни было видимо-невидимо. Так, по крайней мере, мне показалось. Тут были и русские, и украинцы, и татары, и поляки, даже сербы и румыны.
Одним словом, полный интернационал.
Стали спрашивать, кто из нас учился грамоте. Хотя мне и шел уже тринадцатый год (родился в июне 1908 г.), но в школу я еще не ходил и был записан в число неграмотных. Неграмотным я, наверное, и оставался бы неизвестно сколько еще лет, если бы в дальнейшем не попал в трудовую коммуну имени III Интернационала, где и началась моя настоящая жизнь. Здесь я впервые сел за парту, здесь же получил и первые свои трудовые навыки.
Конечно, лето и солнце, особенно на первых порах, манили нас на просторы дорог, и мы убегали. Но коммуна нам полюбилась, и к осени, хоронясь от дождя и холода, мы вновь возвращались под свою, постепенно ставшую родной, крышу.
Коллектив учителей и воспитателей подбирался в детские учреждения преданный делу и энергичный. Я до сих пор с благодарностью и чувством признательности вспоминаю моих дорогих воспитателей из трудкоммуны.
Директором, или, как тогда называли, заведующим, трудкоммуны был Александр Васильевич Сукрушев.
Учителями и воспитателями — Анна Сергеевна Синайская, Марианна Саввишна Сукрушева и многие другие. Старшим воспитателем нашей группы был Вячеслав Иванович Конышев. Всем им мой глубокий поклон и большое спасибо.
Подумать только: сколько сил, энергии и терпения они вкладывали в наше воспитание, вернее, в наше перевоспитание! Случалось, что воспитательницы плакали от нас.
Невозможно описать здесь всех деталей быта и нравов, процветавших среди вчерашних маленьких бродяг.
16
Что ни девчонка, что ни мальчишка — то свой норов и свой порок. И вот из этих-то почти потерянных ребят выросли и врачи, и педагоги, и инженеры, и ученые. Таков замечательный результат, беззаветного героического труда наших дорогих воспитателей. Разве можно забыть их!
Взять, например, Вячеслава Ивановича Конышева.
Всю гражданскую войну он провел на фронтах, был несколько раз ранен, контужен, но продолжал беззаветно служить Родине, отдавал всего себя труднейшему делу перевоспитания малолетних жертв исторических потрясений. Все свое время он посвящал коммунарам, долгое время даже жил вместе с нами в интернате. Вот каким людям партия поручила чрезвычайно трудную работу с маленькими бродягами.
Организатором первой в этом крае школы-коммуны и ее бессменным руководителем был Александр Васильевич Сукрушев. Он начал создавать ее в первые годы гражданской войны, а к 1925 г. она представляла собой слаженный коллектив, в котором органично сочетались труд и учеба. В коммуне функционировали сапожная, слесарная и столярная мастерские, было и хозяйство с большими угодьями. Все работали на полях и в огороде. Даже самые маленькие не сидели без дела — им поручали собирать колоски после жатки. Хлебом тогда особенно дорожили, и Александр Васильевич давал строжайший наказ: ни одного колоска не оставлять в поле!
