Оскар Курганов - Тайна песчинки
Хинт стал популярным человеком, его имя было у всех на устах, и все-таки Хелью Александровна как бы обходила внезапно нахлынувшую славу. Как будто эта слава не касалась ее, к тому же она побаивалась ее. Хелью Александровне казалось, что вместе со славой приходит и зависть и горечь, а порою и разочарование.
Она знала, что в тысячах силикальцитных домов живут сотни тысяч людей. Она знала, что силикальцитные дома — одноэтажные, многоэтажные — легко и быстро собираются и в Нымме, другом уголке Таллина, и во многих городах. Но это все для других, вернее, для людей, которым силикальцит принес только жилье, удобные и теплые квартиры, а не совершил переворот в их судьбах, в их жизни. Может быть, и поэтому Хелыо Александровна не отходила от строителей, была их помощником, а после завершения кладки стен и сооружения крыши она целиком взяла на себя штукатурку, окраску и побелку дома: в юные годы ей приходилось учиться малярному ремеслу.
Они переехали в этот дом тихо, без обычного праздника новоселья, без ненужной суеты и восторженных гостей. Им казалось, что они все еще не имеют права на этот дом, и они как бы стеснялись неожиданного простора комнат, маленького, но уже цветущего сада, тишины и кажущегося благополучия.
Только Ааду и Константин, тоже помогавшие собирать дом, пришли вечером, принесли вино, вспомнили о том дне, когда Иоханнес получил от братьев напутственное «добро» — морское словечко, оставшееся в доме от отца. Нет, братья не ошиблись — все как будто идет не очень плохо.
— Даже удовлетворительно, — сказал Ааду, как и подобает сдержанному и скупому на похвалы педагогу.
Но по-прежнему, как в тех маленьких комнатах, в которых они прожили все послевоенные годы, здесь, в большом доме, бушевали штормы человеческих страстей, не стихали яростные споры, продолжалась упорная и настойчивая борьба за силикальцит.
Впрочем, Хинт считал, что битва за новый искусственный камень уже выиграна и речь шла главным образом о его будущем.
Глава двадцать пятая
Хинт вернулся из Ленинграда в Таллин молчаливым и грустным. Это случалось с ним редко за последнее время, но теперь он задумался над своей жизнью, окружающими его людьми. В поезде, на вокзале, на берегу моря, где он сидел и молчал, Хинт не переставал думать об одном и том же: почему у него так много врагов? Чем он обижает людей? Может быть, он просто не умеет вести себя и восстанавливает их против себя?
Эти мысли возникали у него и раньше, но запал борьбы, непрестанная потребность в отражении самых различных атак не позволяли ему с достаточной придирчивостью допросить себя. Наставления, которые он так часто слышал в детстве — от отца, матери и старшего брата, — почаще с пристрастием допрашивать себя, эти наставления он вспомнил теперь, когда стал доктором наук или, во всяком случае, защитил докторскую диссертацию. Так в чем же он ошибается?
Он знал все, что о нем говорили. Да, да, у него трудный характер, он порой бывает упрямым, нетерпеливым, вспыльчивым. Он горяч и необуздан в тех случаях, когда речь идет о защите силикальцита. Он приходит к какому-нибудь вершителю судеб строительной техники и говорит ему, что не уйдет из его кабинета, пока то или иное дело, связанное с силикальцитом, не будет решено.
Не просто решено, а в том направлении, о котором говорил Хинт.
Он вторгается в привычный ритм деловой машины, и, конечно, многих тихих и прилежных чиновников это шокирует. Он не заискивает перед власть имущими, не просит, а требует.
В конце концов, люди смирились с его горячностью и настойчивостью и уже не упрекали его, когда он нарушал привычную тихую атмосферу в каком-нибудь строительном комитете или академическом институте.
Хинт знал, что все это создает ему не очень лестную репутацию. Но все это помогало двигать то дело, без которого он не мыслил себе жизни. К тому же он убеждался в этом не раз: люди умные, истинно деловые, хорошо знающие свое дело, умеющие пользоваться своей властью, а не злоупотреблять ею, — такие люди всегда становились его друзьями, наставниками. А люди глупые становились его недругами, избегали встреч с ним, прятались от него, а порой тайком даже действовали против него, а стало быть, во вред силикальциту.
Но вот во время защиты докторской диссертации он понял, что на суд были вынесены не его характер, не поведение, не его вспыльчивость или горячность, а его знания, опыт, научные взгляды.
И там его поддержали.
Ему уже давно не удавалось так спокойно, неторопливо обдумать и обсудить с самим собой все события своей жизни. Он вышел на улицу, хотел снова спуститься к морю, но неожиданно для самого себя свернул к автобусной остановке. В это время подошел автобус из города, из открытого окна Хинта окликнул Ванаселья.
— Куда вы собрались? — спросил Лейгер.
— На завод, — ответил Хинг.
— Не на завод, а в институт, — сказал Лейгер и протянул Хинту телеграмму. — К тому же там теперь никого нет.
Они пошли по тропинке к морю, и на ходу Хинт прочитал телеграмму: «Опытный завод преобразован в научно-исследовательский и проектный институт силикальцита».
Они добивались создания института больше года. Сперва их просьбу назвали наивной. При этом сослались на точку зрения Долгина. Хинт и его помощники продолжали настаивать. И побывали наконец в ЦК КПСС. Там их поддержали, оценили великие возможности силикальцита.
И вот — быстрое и разумное решение — Хинт читал и перечитывал телеграмму, пытаясь в каждом слове найти какой-то особый смысл. Хинт сел на камень и начал чертить на песчаной глади схему будущего института.
Оказалось, что он давно уже все обдумал. Ванаселья едва успевал со своим напоминанием:
— Не забудьте об отделе механизации.
— Точно, точно. Увидите — через года два в этом институте будет уже тысяча человек. Мы построим дом для института — из силикальцита — шестнадцать этажей.
Ванаселья хорошо знал своего друга — он отличался богатой и яркой фантазией. Но теперь он, кажется, хватил через край, оторвался от грешной земли.
Но фантазия Хинта всегда опиралась на реальные, жизненные условия. Он делал все возможное, а порою и невозможное, чтобы добиться поставленной цели. И хоть дом для института только проектируется, но, забегая вперед, надо сказать, к тысяча девятьсот шестьдесят четвертому году в силикальцитом научном и проектном центре уже трудилось восемьсот человек.
С того дня, когда Хинт и Ванаселья чертили свою схему на песчаной глади на берегу моря, прошло меньше трех лет.
За это время в их жизни произошло еще одно событие — Иоханнесу Хинту и Виктору Рюютелю присудили Ленинскую премию.
— Почему только нам? — спрашивал Хинт. — Разве не заслужил ее Ванаселья, который вынес на своих плечах очень многое из того, что принято называть тяжестью исследования; или Александр Белкин, который проложил силикальциту широкую дорогу и создал первый массовый конвейер; или Владимир Клаусон, который ведет наладку сорока новых заводов и является талантливым молодым ученым? Или Ханс Тоомель, без которого мы не могли бы с такой тщательностью разработать все теоретические основы нашего дела? Я уже не говорю о других исследователях и инженерах, которые шли с нами все эти годы. Почему-то считают возможным приписывать открытие одному человеку. Может быть, человек высказал какую-то мысль, достаточно смелую и разумную, чтобы над ней трудиться. Может быть, этот человек сделал первый шаг. Но разработать и создать новое революционное дело — я имею в виду, конечно, технику — может только группа людей, объединенных единой целью, людей, дополняющих друг друга. Во всяком случае, так произошло с силикальцитом. А премию, вдумайтесь в смысл этих великих слов, — Ленинскую премию — присудили только двоим. Почему? Мне кажется, что…
Все это Хинт сказал именно в тот торжественный момент, когда ему и Рюютелю вручали дипломы и медали лауреатов Ленинской премии. Хинт пожал руку учтивому и улыбающемуся академику. Поблагодарил. И попросил передать все, что он думает по этому поводу. «Разве я должен произносить чужие слова, не выражающие мою мысль? Или скрывать свои мысли? А теперь меня занимает только одно — почему только мы двое стоим здесь? Простите, если я нарушил установившийся ритуал».
Церемония вручения дипломов и медалей происходила в Академии наук Эстонской ССР. Отсюда лауреаты вместе с женами, друзьями и коллегами отправились в кафе «Старый Томас». Там был устроен маленький праздник. Впервые за многие годы, пожалуй, с тех пор, когда Ааду и Константин благословили своего брата на трудный путь в науку.
Пора и нам с вами, читатель, побывать в таллинском кафе. Мы бродили с вами по живописным улицам и площадям, по узеньким старинным переулкам этого древнего города и ни разу не заглянули к прославленным эстонским кондитерам в кафе «Таллин» или к не менее уважаемым кулинарам в кафе «Старый Томас». Правда, старика, по имени Томас, не сразу можно найти среди его более пышных и молодых собратьев по профессии. У «Старого Томаса» совсем не броская вывеска, ничем не примечательные ступени, ведущие вниз, в подвал. Там нет ни красного дерева, ни серебра, ни хрустальных приборов: удивительно скромная, спартански строгая обстановка. Если мы с вами только что бродили по средневековым улочкам Вышгорода, то, попав в кафе, как бы продолжаем путешествие в мир далеких и добрых традиций. Нас будет всюду сопровождать поэтическая фантазия эстонских художников, так называемых «прикладников», деятелей прикладного искусства, хоть неизвестно и непонятно, к чему именно это искусство «прикладывается». Но мы с вами не станем придираться к терминам, а обратимся к приветливым и доброжелательным официантам, которые сделают все возможное, чтобы мы засиделись в кафе. Нет, нас никто не упрекнет, что мы будто бы прожигали жизнь, — в таллинских кафе встречаются с друзьями. И, представьте, при этом пьют не водку, не вино, а чашку превосходного кофе.
