Павел Ощепков - Жизнь и мечта
И через несколько дней он действительно прислал мне эту работу Циолковского со своими личными пометками. Вот что он подчеркнул в предисловии к этой книжечке:
«Человек, предлагающий обществу изобретение, встречается с целой армией рутинеров... Фультон предлагает Директории свое изобретение, его не слушают... и такие научные величины, как Лаплас, Монж и Вольней, ставят над Фултоном и его идеями могильный крест, а Бонапарт лишает великого изобретателя своей протекции... Араго совершил такую же ошибку, как Лаплас и Наполеон: знаменитый астроном отрицал железные дороги... Вспомним затем, например, мытарства по кабинетам ученых и по департаментам великого Морзе, знаменитого Эдисона, вспомним гонения ученой касты на Ломоносова, «великого недоучку» Галилея, кошмарную трагедию Роберта Майера, вспомним Дженнера и поведение его противников — ученых врачей, великомученика от науки Петра Рамуса, затравленного кастой творца эволюционной теории Ламарка, и т. п.
История показывала, что все эти замученные Фултоны, Морзе, Майеры и пр. и пр. были правы, что истина была на их стороне и что противники, зачастую люди просвещенные и даже великие (Лаплас, Араго и др.), либо заблуждались, либо были просто негодяями (например, палачи Р. Майера, убийцы Рамуса), которым но более пристало имя не «рыцарей турнира», а «рыцарей большой дороги», исповедующих кулачное право»[6].
Прочитав все это, я еще раз убедился, как близко к сердцу принимал Иван Павлович историю со статьей.
Он, видимо, переживал ее не в меньшей степени, чем мы. Большая человечность, чуткое отношение к людям в трудную минуту навсегда оставили самое прекрасное воспоминание об И. П. Бардине.
В разговоре с Иваном Павловичем я вынужден был напомнить ему, что события, о которых идет речь в последнее время, рассматриваются как сенсация, в основе которой лежит якобы неправдоподобие.
— А скажите, пожалуйста, появлялось ли в жизни что-нибудь значительное, что воспринималось бы первоначально не как сенсация? Я очень хорошо помню, как поднялся у нас впервые на аэроплане Уточкин, и всего-то на несколько метров от земли, а какая это была сенсация! А братья Райт, которые сами сконструировали, сами смастерили и сами же первыми поднялись в воздух на самолете? Они ведь не были какими-нибудь маститыми учеными, а всего лишь велосипедными мастерами. Они-то именно разрешили тот спор, который в академиях годами велся на эту тему. Действительный член Французской академии наук Лоланд, например, категорически утверждал, что летать на аппаратах тяжелее воздуха принципиально нельзя. Что было бы с авиацией, если бы братья Райт или наш Можайский поверили этим заявлениям? Сами представляете — никакой авиации у нас теперь не было бы. Слово «сенсация» меня не удивляет и. из равновесия не выводит, как некоторых.
— Все это верно, Иван Павлович. Но в наши дни не модно ссылаться на исторические примеры. Ученый мир говорит, что наука достигла таких высот, что она теперь никогда не ошибается, особенно в оценке фактов. Теперь вроде как бы все и всегда ложится на заранее предсказываемое ею место.
— Что верно, то верно. Науки достигли теперь большого совершенства. Но они и сузились, стали более дифференцированными, а это часто ведет к тому, что многие общие их основы стали приниматься без обсуждения, на веру. Возьмите, к примеру, теорию относительности.
111
Теперь нет, пожалуй, ни одного ученого, который не счел бы за честь хоть как-нибудь сослаться в своей работе на эту теорию, привести одну, две фразы из нее или какую-либо формулу. А ведь на моих глазах третировалась и она, и ее создатель — цюрихский конторщик. Многие немецкие ученые, и в их числе такие видные, как Штарк, Ленард, Гэде и другие, устраивали публичные собрания против теории относительности и, разумеется, против ее создателя — Эйнштейна. Тут было все: и обвинение в измене германской нации, и обвинение в спекулятивных измышлениях, позорящих немецкую науку.
Эйнштейну пришлось одно время даже скрываться в Англии у одного из своих почитателей. Вот до какой степени была накалена обстановка.
А затем, каких-нибудь 10—12 лет спустя, то же самое немецкое физическое общество уже присуждало золотые медали, «носящие имя Эйнштейна, за лучшие работы по физике. В частности, в 1932 г. такая медаль была присуждена Планку. Вот вам и сенсация, вот вам и цюрихский конторщик! Так уж заведено.
Профессионалы обычно с недоверием относятся ко всему из ряда вон выводящему в их области. И в этом случае одно из решающих новых направлений в науке появилось не при поддержке со стороны тех, от кого ее следовало бы ожидать в первую очередь, а вопреки им. Да мало ли таких примеров!
Но надо сказать, что и Эйнштейн не остался в долгу перед скептиками. Как-то раз его спросили, как делаются великие открытия или изобретения, изменяющие мир. Он подумал немного и ответил:
— Очень просто. Все знают, что этого сделать нельзя. Но находится один невежда, который этого не знает, он-то и делает открытие.
Это, конечно, сильно утрировано, но доля истины здесь есть. Эйнштейн знал, что говорил. Самое страшное для ученого — превратиться в масона. Помнить надо, что и практику и теорию мы воспринимаем сообразно времени. Ум человеческий жаден от природы. Он не может ни остановиться, ни пребывать в покое, он порывается все дальше и дальше.
Эту интереснейшую беседу с Иваном Павловичем — она состоялась 7 января 1960 г.— скоро пришлось прервать: ему надо было ехать на заседание в Госплан СССР. Он встал из-за стола и направился к выходу.
112
Я помог накинуть ему на плечи меховое пальто, и он вышел из кабинета. Мог ли я знать тогда, что прощаюсь с ним навеки? Казалось, ничто не предвещало конца. Как всегда, он был полон творческих сил и больших замыслов в своей любимой области — металлургии.
Но в тот же вечер, буквально через несколько часов, оборвалась его кипучая жизнь. Он умер во время заседания, после только что произнесенной речи.
Страна потеряла в этот вечер не только одного из своих талантливейших металлургов, но и человека с исключительно глубоким и широким мышлением. Его ум всегда был настроен на государственное понимание любого возникавшего вопроса. Таким я его знал. Таким он и остался в памяти на всю жизнь.
Беседы и встречи с Иваном Павловичем могли бы послужить материалом для книги о нем. Может быть, кто-нибудь и возьмется за такой труд. Его лучше всего могли бы сделать, по-видимому, люди его специальности. Мне же кажется, что и приведенных здесь строк достаточно для того, чтобы показать, почему встречи с такими людьми остаются неизгладимыми, незабываемыми.
ВСТРЕЧИ С Г.М. КРЖИЖАНОВСКИМ И С А.Ф. ИОФФЕ
Хочу рассказать еще об одной встрече, которая по характеру является как бы продолжением разговора с Иваном Павловичем Бардиным, хотя по времени она произошла несколько раньше.
Впервые я встретился с Глебом Максимилиановичем Кржижановским еще в 1931 г., когда после окончания института был назначен работать в Энергоцентр СССР, который возглавлял тогда Глеб Максимилианович. Но сейчас я расскажу не об этой встрече, а о более поздней.
В начале 50-х годов вместе с товарищами по работе мне довелось вновь встретиться с Кржижановским.
Беседа касалась волновавших меня тогда вопросов использования естественных процессов круговорота энергии в природе. Как выяснилось потом, Глеб Максимилианович также интересовался этими вопросами, называя процессы эти аккумулированием энергии. Было условлено, что сотрудники его института (он руководил тогда Энергетическим институтом Академии наук СССР) просмотрят одну из наших работ и дадут по ней свое заключение.
Однако мнение первого же рецензента сильно разошлось не только с нашим, но и с точкой зрения Глеба Максимилиановича. В связи с этим мне пришлось вновь искать с ним встречи.
Глеб Максимилианович был в очень хорошем расположении духа и много шутил. Будучи от природы поэтом, он как-то возвышенно, как-то одухотворенно говорил о технике, о науке. Чувствовалось, что к науке он относится как к высшей форме искусства. Настроившись на такой лад, я ему сказал:
— Глеб Максимилианович, без мечты мы не можем жить и в науке. Если бы художник, мечтающий создать полотно, не видел в воображении окончательного результата своего творения, он не смог бы создать художественного произведения. Его творчество ничем не отличалось бы от работы маляра. Если бы композитор не слышал в своем сознании той симфонии или той мелодии, которую он только еще собирается написать на нотной бумаге, он не смог бы создать настоящего музыкального произведения. А ученый, а исследователь, творец нового? Разве он, делая расчет, создавая машину, проводя исследования, не уподобляется художнику, музыканту, который пишет картину или ноты несуществующего еще произведения? Да иначе и быть не может.
Мы сначала воображаем тот или иной ход мыслей, видим мысленно результат своего труда и только после этого начинаем трудиться во имя осуществления своей мечты. В этом мы родня работникам искусства.
