Василий Вишняков - Танк, обогнавший время
Глава первая.
Необычное задание
Угасал неяркий осенний день. Холодное октябрьское солнце бросало жидкие отсветы заката на золотые кресты церквушек Зарядья, на блеклую листву сквера, тянувшегося вверх к Ильинским воротам. По площади Ногина, звеня, поворачивал трамвай. Все площадки его были облеплены пассажирами.
Свернув влево на улицу Разина, Михаил Ильич постепенно успокоился и зашагал широко и ровно. В кабинете наркома он временами чувствовал, что грудь его стискивает, словно бы от тяжелой духоты. Объяснялось это, несомненно, не обстановкой в кабинете (в просторном кабинете хватало и света, и воздуха), а тем, что и как говорил ему нарком. А нарком грубовато и просто (а он и был простым русским человеком с лицом и руками рабочего) сказал, что если задание не будет выполнено в срок, то с них обоих снимут головы.
- В этом, Миша, можешь не сомневаться, - сказал он почти весело. - Дело обстоит именно так.
Но неприятно поразили Михаила Ильича не эти слова, а те фотоснимки, которые, достав из сейфа, чуть ли не из-под руки показал ему нарком.
…Пустынная, обожженная солнцем долина, плоский холм. Редкие чахлые кусты, вросшие в землю серые камни. На склоне холма белый от пыли танк БТ-5. Гусеница разорвана, в борту зияющая пробоина. Рядом чуть повыше другая, третья…
Испания… Так вот какие вести идут с твоих далеких полей. «Гренада, Гренада, Гренада моя…»
- Ну как, Миша, сделаешь хороший танк? - спросил нарком.
- Постараюсь.
- Если не сделаешь, снимут нам с тобой головы, - убежденно повторил нарком, звучно щелкнув ключом сейфа, в который опять положил фотоснимки. Потом вернулся к столу, сел в кресло, устало опустив плечи.
- Давай договоримся, Миша, - задумчиво сказал он, почесывая пальцем плохо выбритый подбородок. - Я знаю, ты там, в Питере, работал над новым танком с противоснарядным бронированием. Вообще у вас там, в ОКМО, интересные люди, рождаются смелые идеи. Это хорошо, но ведь все эти ваши новинки - курочка в гнезде, а яичко… Ваши опытные образцы - чудесны, но они никуда не идут и вряд ли когда-нибудь пойдут.
- Мы так не думаем. Каждый новый образец - шаг вперед в развитии танкостроения. А это…
- Согласен, Миша, согласен, - перебил его нарком. - Пусть так. Но теперь ты едешь на Особый завод. А это - серийное производство. Ты должен быстро дать танк, который пойдет в серию взамен БТ, поступит на вооружение, который ждет Красная Армия. А это совсем другое дело. Тут нельзя отрываться от грешной земли.
- Не понимаю вас, товарищ нарком.
- Проще простого. Ну где мы возьмем сейчас противоснарядную броню? Нет у нас такого завода. Сварка корпуса - прекрасно. Но где и как мы будем варить плиты такой толщины? Да и двигатель В-2, который вы повсюду ставите… Он же недоработан, сырой, для боевого серийного танка не годен. Обо всем этом надо крепко подумать.
- Надо подтягивать производство, а не закладывать в проекты вчерашний день. На это я не пойду.
- Не ершись. Ты что, не согласен думать?
- Думать согласен, но…
- Ну вот и договорились, - примирительно сказал нарком, остро блеснув на Михаила Ильича прищуренными глазами. - Тактико-технические требования на новый танк разработаны военными, согласованы и утверждены правительством. Наше дело - выполнить их точно и в срок. Если будут трудности - звони. Машину на вокзал дать?
- Нет, доберусь сам. Мне надо зайти к Болховитину.
- Кто такой?
- Работал на Особом, а потом у нас в ОКМО. Сейчас здесь, в Москве.
- Припоминаю. БТ - ведь это, кажется, его работа?
- Да, если не считать Кристи. Но сейчас он тяжело болен, надо навестить.
- Дело твое. Да, постой… Это ты, пожалуй, должен знать.
Нарком встал, доверительно нагнулся к Михаилу Ильичу, негромко, но веско сказал:
- Твое назначение на Особый одобрил лично Сталин. И знаешь, что он сказал? «Я помню Кошкина еще по Свердловскому университету». Ты понимаешь, что это значит?
- Да, это ко многому обязывает. Постараюсь оправдать доверие.
- Ну, желаю успеха, Миша. От души желаю тебе успеха.
…Вот и Красная площадь. Обветшавший, совсем облупившийся храм Василия Блаженного. Лобное место. Мавзолей Ленина. Все - давно знакомо и навсегда памятно. Михаил Ильич хорошо знал Москву, здесь прошли его детство и юность. Пришел он когда-то в столицу из родной ярославской деревеньки десятилетним мальчиком вместе с отцом - в лаптях, с котомкой за плечами. Был учеником, а потом рабочим на кондитерской фабрике. Отсюда ушел на гражданскую, воевал на Севере под Архангельском и на Юге под Царицыном. В двадцатом вернулся в Москву же, учился в Коммунистическом университете имени Свердлова. Потом наступила долгая разлука со столицей - работал в Вятке в губкоме партии, учился в Ленинградском политехническом, работал в ОКМО на Обуховском… И вот снова в Москве, правда ненадолго, проездом…
Красная площадь горбатится брусчаткой, образуя подобие полусферы, словно бы воспроизводящей зримые очертания вершины земного шара («начинается земля, как известно, от Кремля»). Величественно выглядят древние кремлевские стены с темно-вишневыми, полированного гранита плитами Мавзолея, краснокирпичным строгим Историческим музеем, длинным стройно-массивным зданием ГУМа. Но в памяти Михаила Ильича Красная площадь навсегда осталась иной. Вот и сейчас, в воображении он увидел ее в тот трескучий январский мороз, засыпанную снегом, заполненную толпами людей, дышавших морозным паром, но стоявших без шапок, низко склонив головы. Только на новеньком, тогда еще деревянном свежеокрашенном Мавзолее не было снега. И только один голос, негромкий и глуховатый, звучал над толпой, застывшей в скорбном молчании: «Уходя от нас, товарищ Ленин завещал нам…» Потрескивали костры, выбрасывая алые языки пламени. Слушатель Коммунистического университета имени Свердлова Михаил Кошкин стоял с траурной повязкой на рукаве почти у самого гроба, напряженно ловя каждый звук этого негромкого, но твердого голоса: «…Клянемся тебе, товарищ Ленин, что мы выполним и эту твою заповедь». И, казалось, вся скорбная толпа, выдыхая морозный пар, повторяла согласным эхом:
- Клянемся!
…А он лежал, уже безучастный ко всему, покрытый до пояса простым красным полотном, сложив на груди маленькие высохшие руки; лежал в просторном с большими накладными карманами френче грубого военного сукна, и снежинки не таяли на его высоком лбу…
…По Красной площади, мимо ГУМа, спешили вереницей, шурша шинами и гулко сигналя, юркие машины. У закрытого уже Мавзолея толпились группами экскурсанты и прохожие, наблюдая за сменой часовых. Никто из них не обратил внимания на невысокого, простецкого вида человека с типично русским лицом, в меру скуластого, с глубоко посаженными крупными серыми глазами, который остановился у Мавзолея в сторонке от зевак и, сняв кепку, молча постоял так с минуту.
Глава вторая.
Старый конструктор
Сергей Сергеевич Болховитин жил на улице Горького недалеко от Кремля в одном из новых домов с великолепным фасадом, отделанным гранитом и мрамором. Нижний этаж сверкал огромными витринами магазинов. Внутренний квадратный двор с чахлым сквериком, горками порожней магазинной тары и многочисленными одинаковыми подъездами выглядел менее внушительно. С трудом отыскав нужный подъезд, Михаил Ильич поднялся на второй этаж и позвонил у высокой массивной двери. Открыла ему сухонькая старушка в темном платке, которая на вопрос, можно ли видеть Сергея Сергеевича, молча указала на дверь в комнату. И пока Кошкин раздевался в прихожей, куда-то незаметно и неслышно исчезла.
Болховитин лежал на простой, солдатского типа койке у глухой стены прямо напротив входной двери. Он повернул голову и сначала посмотрел на Михаила Ильича хмуро и отчужденно, но потом узнал, и его крупное с нездоровой желтизной лицо посветлело.
- А-а, вот не ожидал, здравствуй, - сказал он знакомым глуховатым баском. - Из Питера никого не ожидал. Очень рад, бери стул, садись.
Комната была высокая и длинная, но узкая и с совершенно голыми стенами. У окна стоял стол и несколько стульев.
- Как вы себя чувствуете, Сергей Сергеевич?
- Да как тебе сказать, Миша, - проговорил Болховитин, морщась, - все, что ниже пояса, - он показал на ноги, - никуда не годится. Отказалось служить, чужое. А здесь… и здесь, - он положил ладонь на грудь, а потом притронулся к широкому крепкому лбу, - все в порядке. Могу говорить и размышлять. Мыслю, следовательно существую. Пока, ergo, в здравом уме и твердой памяти…
Михаилу Ильичу показалось, что там, где должны быть ноги, под одеялом и в самом деле ничего нет, а грудь Сергея Сергеевича возвышалась горой и голова с крупным прямым носом и густой серой шевелюрой лежала на подушке величаво-спокойно.
- Ну как там в Ленинграде? Надолго в Москву? - спросил он.
- В ОКМО все по-прежнему, Сергей Сергеевич. А в Москве я проездом. Еду на Особый завод, назначен туда главным конструктором. Хотелось бы посоветоваться с вами, Сергей Сергеевич.
