Николай Варенцов - Слышанное. Виденное. Передуманное. Пережитое
Но многие, покидая ярмарку, не чувствовали радости, а, наоборот, плакали, чему я сам был свидетелем, как один, расставаясь со своей дамой, плакал, она в свою очередь проливала слезы, усаживая своего поклонника в вагон.
ГЛАВА 70
Купечество, оторванное от привычного образа жизни, от своей семьи на месяц, иногда и более, работало на ярмарке с раннего утра не покладая рук, а вечера проводило в трактирах со своими приятелями и покупателями. Большинство из них смотрели на трактиры не как на исключительное место развлечений, но [посещали их] по необходимости видеть вновь прибывших покупателей, поговорить с ними, узнать от них все новости того города, откуда они прибыли, и в свою очередь наблюдали за теми лицами, в кредитоспособности которых сомневались.
Трактиры были наполнены хорами с певицами, хотя, быть может, и с небольшими голосами, но с красивыми лицами. Выпитое вино и близость красивых и доступных женских лиц кружили головы не только у молодых, но и у старых купцов; зачастую они теряли свою привычную сдержанность: у них начиналось «море разливанное».
Вспоминаю свои впечатления от первого посещения ярмарочного ресторана, куда я попал, чтобы пообедать, благодаря близости с моей гостиницей. Большая зала, залитая светом ламп, была переполнена публикой. Я заметил в самом удаленном уголке залы маленький столик, к нему и пробрался. Заказав обед, я с любопытством начал осматривать залу с сидящей в ней публикой. У каждого столика сидела своя компания, велся между ними общий разговор с хохотом; у некоторых из них лица были сосредоточенны, и было видно, что они вели беседу деловую, только их лишь касающуюся, они подвигались друг к другу, шепча на ухо, слушавший его махал рукой и с раскрасневшимся от волнения лицом тоже отвечал ему на ухо, но было видно, что дело у них налаживается: один из них схватил руку другого и своей другой дланью ударил по ладони своего собеседника, тот не вырывал руку, а пожимал ее — дело состоялось! Ударивший по руке другого что-то сказал половому, тот с поклоном и улыбкой, размахивая салфеткой в руке, побежал в буфет, неся оттуда бутылку шампанского, поставленную в жбан со льдом, и подручный ему мальчик [нес] тарелку с жаренным в соли миндалем. Красивая певичка, вьющаяся около столика, знала, что скоро она пригодится, подошла к ним, и ее попросили сесть, и пир начал разгораться…
Позвали распорядителя, ему что-то сказали, и он, тоже кланяясь и улыбаясь, как половой, им что-то ответил. И я увидал, что вся эта компания встала из-за стола и во главе с распорядителем пошла из залы в коридор, а за ней несколько половых несли оставшиеся вина и кушанья в отдельный кабинет, откуда скоро раздались звуки пианино, хора и визг. Разгул, нужно думать, пошел надолго.
Еще не успели половые приубрать стол, оставленный компанией, как я увидал, в залу ввалилась большая новая, во главе которой шли двое высоких солидных стариков с седыми бородами. Распорядитель и несколько половых, ласково улыбаясь, подобострастно кланяясь, бросились к ним навстречу, указывая им освободившийся стол.
Я узнал этих стариков — известных мыльных фабрикантов миллионеров Федора и Филиппа Архиповичей Серебряковых, торгующих на Ильинке в Москве, в том доме, где и я работал, ежедневно подъезжающих на своих рысаках к амбару1 .
Быстро на их столе появился целый ряд бутылок и закусок. Компания сидела чинно, закусывая, чокаясь, и вела беседу. Подали большую разварную стерлядь, суетящиеся половые, показав ее компании, поставили на отдельный столик, ловко раскладывали на тарелки, обливая белым шампиньоновым соусом, разносили каждому.
Я увидал: к их столу пробирался улыбающийся купец. Компания его тоже заметила, раздались радостные возгласы: «Наконец-то приехал! Что с тобой, где пропадал? С женой ли приехал?» — «Шалить изволите! — отвечал купец. — В Тулу со своим самоваром не ездят!» Раздался хохот, многие помоложе вскочили, начали обнимать, усаживая его рядом с Серебряковыми.
Пили за его здоровье, требуя, чтобы он выпил столько же рюмок, сколько было выпито ими до его прихода, чтобы сравняться с ними. Было видно, что этот прибывший — душа их компании, и, когда я, пообедав, уходил, за их столом было шумно, весело, с хохотом и шутками, и я видел уже сидящую певичку на коленях у одного из Серебряковых, что-то нашептывающую ему на ухо.
На другой день после посещения мною этого трактира ко мне зашел мой компаньон по делу, почтенный купец Иван Иванович Казаков, приехавший на несколько дней на ярмарку, пригласивший меня пообедать. Он привел меня в трактир под наименованием «Никита Егоров», как он мне рассказал, один из лучших на ярмарке. Трактир размещался в двухэтажном доме, находился невдалеке от Китайских рядов, но за канавой, на отлете от других зданий.
Мы расположились в нижнем этаже, где было две залы, в одной из них стояла стойка с разными закусками и винами, за ней стоял хозяин, принимая от лакеев деньги и выдавая им ярлыки для кухни. Убранство зал было самое простое, но чистое и опрятное. Обед приготовлен был хорошо, но что мне особенно понравилось — поданные к жаркому маринованные ягоды, фрукты; мне таких вкусных нигде не приходилось есть. Казаков мне сказал, что трактир этими маринадами славится и приготовлением их занимается бабушка хозяина, и действительно, со смертью ее маринад исчез из трактира Никиты Егорова.
Во втором этаже была большая зала с эстрадой, где пел хор известной Анны Захаровны Ивановой, и наверху размещалось несколько кабинетов.
Трактир Никиты Егорова мне понравился, публика собиралась в нем гораздо чище и вела себя пристойнее, чем в том, куда я попал впервые, а потому я решил ходить сюда обедать ежедневно.
Пошел наверх, засел в зале, где пел хор Ивановой, выбрав столик, откуда бы я мог его видеть хорошо. Вышел аккомпаниатор, за ним потянулся довольно большой хор, расположившийся в два ряда, спереди стояли певицы, а сзади певцы. Я осмотрел всех стоящих. Какое же мое было удивление: среди певиц стояла моя знакомая. Глаза наши встретились, и я заметил, как она покраснела, потупила глаза и больше не смотрела в мою сторону. Я решил ждать следующего выхода хора. Хор вышел, но моей знакомой девушки в хоре не было; остался еще, но она больше не появлялась. Спросил полового: «Могу ли я видеть певицу Марию Николаевну Троицкую?» Он ушел и, вернувшись, сообщил: «В хоре Троицкой не имеется, нужно думать, что фамилию вы перепутали». Большего я добиться от него не мог. На другой день Троицкой опять в хоре не было, и она для меня навсегда исчезла.
В 1885 году в конце мая я с тремя своими товарищами после какого-то трудного экзамена решил пойти в булочную Виноградова, на углу Мясницкой улицы и Чистых прудов, где пили кофе с жареными пирожками, а оттуда отправились на Чистые пруды, заняли скамеечку, и начался общий разговор о впечатлениях этого дня с чувством приятного удовлетворения от выдержанного экзамена.
Один из моих товарищей сказал: «Смотрите, идет настоящая Венера!» Барышня остановилась и закричала городовому, как раз перед нами стоящему: «Городовой! Этот господин меня оскорбил!» Мы вскочили: «Что вы говорите? Какая же это обида — назвали вас Венерой!» — «Городовой! Вы теперь сами слышите: они продолжают меня оскорблять!» Городовой с сонной физиономией подошел к нам и предложил идти в участок. Мы запротестовали: «Зачем мы пойдем? Венера не есть ругательное слово, а есть богиня красоты и любви!» — «Я, господа, ничего не знаю, — ответил городовой, — в участке скажете дежурному околоточному надзирателю, он разберет, я же ничего не могу сделать, на вас жалуются, и я обязан доставить вас в участок».
Пришлось идти.
Идя в участок, мы все смеялись над этим случаем, и я сказал товарищу, идущему со мной рядом: «Вот особа — она, нужно думать, смешивает Венеру с венерической болезнью!» — «Городовой, городовой! Вот и этот тоже меня оскорбляет», — и, пока дошли до участка, мы все были обвинены девицей в оскорблении ее.
Околоточный, которому мы рассказали все подробно с объяснением слова «Венера», нас спокойно выслушал и заявил: «Я обязан составить протокол, раз на вас имеется жалоба. Судья, если не найдет в этом слове желания обидеть барышню, то вас оправдает, я же лично ничего не могу сделать». Протокол был составлен: четверо таких-то оскорбили Марию Николаевну Троицкую, назвав ее «Венерой». Все наши фамилии, адреса были переписаны, барышня назвала свою фамилию: Мария Николаевна Троицкая и дала адрес: Сокольники, улица такая-то, собственный дом. В то время делалось все просто: околоточный не спросил у нас и у барышни удостоверение личности, удовлетворившись нашими словами.
По выходе из участка мы окружили нашу обвинительницу, стараясь объяснить ей ее несправедливость от незнания ею определения этого слова, которым ей следовало бы гордиться, а не обижаться. Как видно, и она наконец поняла, что сделала ошибку.
