Евгений Елизаров - Великая гендерная эволюция: мужчина и женщина в европейской культуре
Передача родового наследия – это не передача материальных имуществ, но информационно-вещественный процесс. Впрочем, если даже ограничиться одним материальным его звеном, а для обыденного сознания собственность, «вещь» – это едва ли не единственное содержание передаваемого наследства, мы обнаружим, что и она является не более чем специфическим состоянием целостного потока взаимопревращений. Вещи воплощают в себе многое от личности производящего их человека, их наследование – есть в то же время и восприятие ее, личности, определений. Правда, в полной мере такой вывод справедлив лишь в условиях неразвитого общества, в условиях замкнутого автаркического патриархального быта. Напротив, в высокоразвитой цивилизации личность прежнего обладателя уже не светится в вещественном составе передаваемого достояния (в особенности там, где, принимая денежную форму, обезличивается и оно). И все же сказать, что в современных условиях физическая смерть человека стирает все следы его личности на оставляемой им собственности, значит совершить ошибку. Уходит он, но остается система его связей с социумом, и никакая преемственность немыслима без инкрустирования в нее наследника. Вхождение в эту систему нового человека всегда связано с приспособлением его к ней, с определенной перестройкой по мерке своего предшественника.
Сама собственность, даже там, где она принимает полностью обезличенную форму капитала, не более чем часть совокупного ресурса общественного развития, а следовательно, за нею всегда стоит вполне конкретная социальная функция, содержание которой не может быть сведено ни к абстрактному пользованию, ни к абстрактному владению, ни к столь же абстрактному распоряжению. Все здесь производно от ключевых ценностей социума, а значит, и с его передачей новому режим управления этим ресурсом обязан оставаться производным от генерального вектора. Только в этом случае обеспечивается бесконфликтность межпоколенной преемственности. В управлении собственностью нет места произволу, никакой социум никогда не допустит его. Отсюда переключение родителем тех социальных связей, которые формируют его положение в обществе, на своего наследника и передача ему собственности – это взаимодополняющие друг друга грани одного и того же начала. Одно решительно невозможно без другого; где нет такого взаимодополнения, рвется нить социально-культурной преемственности, встает угроза общему самосохранению.
Именно поэтому социум прямо заинтересован в обеспечении известной гигиены воспроизводства как человеческого рода вообще, так и любого конкретного рода в частности. Стерильность этого процесса представляет собой элемент общей гигиены саморазвития, и каждый, кто претендует на то, чтобы стать его непосредственным участником, обязан предъявить свидетельства своей приверженности базовым ценностям. Только эти свидетельства могут говорить о готовности сохранить генеральное направление интегрального процесса превращений «слова – дела – вещи». Регламентация правил формирования родовых союзов, ритуалов вхождения/принятия человека в новый «дом» – это вовсе не формальная дань общественным условностям, но важный шаг в едином потоке социального строительства. Даже сегодня без подчинения им никакая семья не становится семьей, то есть единым телом с единой душой. Там же, где правят патриархальные законы, их нарушение должно быть исключено.
В том, чтобы новые союзы функционировали как единый организм, в конечном счете заинтересованы все. Полномочным же представителем «всех» в обеспечении стерильности воспроизводства рода остается родитель. Правда, по мере разложения единого патриархального «дома», над главой фамилии встает его непосредственное социальное окружение (соседская община), цех, церковь и, разумеется, сословие, к которому он принадлежит. Поэтому не только он осуществляет надзор за исполнением того, что на поверхности явлений для одних предстает светскими условностями, для других – общественными предрассудками.
Все это весьма и весьма могущественная материя, с которой обязан считаться каждый. Несанкционированное или происходящее с нарушением правил вмешательство в единый процесс продолжения рода должно быть исключено, и там, где это все-таки случается, начинаются человеческие драмы, способные ломать многие судьбы.
Упомянутый ранее Абеляр встречает Элоизу и воспламеняется любовью к ней. Уже знаменитый философ-богослов снимает комнату в доме ее дяди, каноника парижского собора Нотр-Дам. Страсть становится взаимной: «Сначала нас соединила совместная жизнь в одном доме, а затем и общее чувство». Между тем один связан обетом безбрачия, другая – условностями света, и все же без колебаний оба без остатка отдаются любви. «Охваченные страстью, мы не упустили ни одной из любовных ласк с добавлением и всего того необычного, что могла придумать любовь»… Чтобы скрыть беременность Элоизы, Абеляр отвозит ее в Бретань к своей сестре. Там она рожает сына… ни отец, ни мать с тех пор никогда не вспоминают о нем. Их связь нарушает все правила приличия, но если ослепленные страстью любовники могут переступить через них, для опекуна Элоизы это бесчестие: «…дядя после ее бегства чуть не сошел с ума; никто, кроме испытавших то же горе, не мог бы понять силу его отчаяния и стыда». Он вынужден настаивать на официальном браке, Абеляр соглашается на венчание, но только при условии сохранения тайны. После венчания супруги живут раздельно, Элоиза возвращается к дяде. Фульберт не держит данное им слово; для сохранения своей чести и репутации племянницы он оглашает брак. Элоиза отрицает случившееся, ее сажают под замок… Абеляр похищает ее из дома и увозит, чтобы скрыть в монастыре… Фульберт с тремя наемниками и врачом-испанцем прокрадываются в спальню зятя: «Придя в сильное негодование, они составили против меня заговор, и однажды ночью, когда я спокойно спал в отдаленном покое моего жилища, они с помощью моего слуги, подкупленного ими, отомстили мне самым жестоким и позорным способом, вызвавшим всеобщее изумление: они изуродовали те части моего тела, которыми я свершил то, на что они жаловались»… Но все же в исповеди Абеляра нет суда над теми, кто сломал его жизнь. Философ хорошо понимает, состояние опекуна, связанного светскими условностями, и сам приходит к этому человеку: «…прося у него прощения и обещая дать какое ему угодно удовлетворение. Я убеждал его, что мое поведение не покажется удивительным никому, кто хоть когда-нибудь испытал власть любви и помнит, какие глубокие падения претерпевали из-за женщин даже величайшие люди с самого начала существования человеческого рода. А чтобы еще больше его успокоить, я сам предложил ему удовлетворение сверх всяких его ожиданий: а именно сказал, что я готов жениться на соблазненной, лишь бы это совершилось втайне и я не потерпел бы ущерба от молвы». Потом, когда к нему сбежится весь город, он будет думать о том, «как справедливо покарал меня суд божий в той части моего тела, коей я согрешил; сколь справедливым предательством отплатил мне тот человек, которого раньше я сам предал <…>»[479].
Мы можем восхищаться мужеством людей, нашедших в себе силы бросить вызов тысячелетним стереотипам культуры, и в этом восхищении будет своя доля правды. Ведь именно такие бунты способствуют развитию ее аксиоматического ядра, а вместе с ним и культурного наследия в целом. Другими словами, их роль вполне сопоставима с ролью все тех же «стеариновых свечек», которые рождаются все тем же неподконтрольным никакому расчету человеческим чувством. Однако не следует лицемерить и в этом восхищении: абсолютизировать ценность подобного вызова, сколь бы романтически он ни выглядел, – тоже недопустимо. К тому же нет ни одной общественной условности, которая не могла бы быть сочтена предрассудком; без исключения любая культурная норма несет в себе потенциал своего отрицания. Впрочем, повторим, не будь его, не было бы и общественного развития.
7.3.2. Сословный мезальянс
Таким образом, даже обособляющееся, ядро патриархальной семьи не остается вне контроля социума в лице родителя, соседской общины, цеха, сословия, церкви; его жизнь продолжает подчиняться общим ценностям и общим нормам. Одной из таких норм становится социальное равенство брачных партнеров, формой же подчинения – воспрепятствование мезальянсу.
Отношение социума к неравноправному браку еще в древности отражается в его законодательстве, и мы помним, что в Афинах свободнорожденному человеку был противопоказан брак с рабами, вольноотпущенниками, метеками и даже с ремесленниками, поскольку и те ограничены в гражданских правах. Законным считался только союз между свободным и дочерью другого – полноправного же гражданина. Если равенство правосостояний нарушалось, дети считались незаконнорожденными. Такое же положение сложилось и в Риме. Впрочем, там существовало еще одно сословие – плебеи. Несмотря на то, все они были свободными гражданами своего государства, их браки с патрициями запрещены и дети объявляются незаконнорожденными[480]. Европейская культура, разумеется, не исключение – в этом пункте она мало чем отличается от других цивилизаций. Это неудивительно: стихийно развиваясь по общим законам, она заимствует и чужой опыт. Известно, что и греки, и римляне специально изучали обычаи других народов для совершенствования собственного законодательства. Между тем и для Востока аксиоматичны истины, согласно которым: «…берущие по глупости в жены низкорожденных женщин, быстро низводят семьи и потомков к положению шудры»[481]. Сословные ограничения никуда не исчезают и в Средние века. Так, Салическая Правда предписывает обращение в рабство за вступление в брак с рабом (рабыней)[482]. Сохраняются они и в Новое время, доживают даже до наших дней. Словом, воспрепятствование мезальянсу прослеживается на протяжении всей истории, и уже один этот факт не позволяет объяснить все одними сословными предрассудками.
