Юрий Левада - Ищем человека: Социологические очерки. 2000–2005
Оси дезориентации «переходного» времени
Крушение советской псевдостабильности привело к неизбежному распаду всей системы временной ориентации общества. Главное здесь – принципиальная переоценка значения «настоящего» времени. Современное положение вещей стало «ненастоящим», мимолетным (при всем своем стаже на сегодняшний день переживаемый период перемен и поворотов грозит стать куда более длительным, чем «застой»), промежуточным, как бы зажатым между катастрофой вчерашнего и бездной неопределенного, но заведомо «иного» будущего. Все остальные смещения и разрывы в социальном самоопределении – и возникающие в этой связи иллюзии – как бы вращаются вокруг этого осевого феномена. Поначалу, в годы золотых снов ранней перестройки, «подвешенное» состояние впрямь казалось краткосрочным (переходом, взлетом, спуском – неважно), теперь оно воспринимается как довольно длительное, но по-прежнему нестабильное, смутное, как бы неуверенное в самом себе.
Показательными можно считать данные о предпочтительности политической системы (табл. 4, 5).
Таблица 4.
«Какая политическая система кажется Вам лучшей?»
(N=1600 человек, % от числа опрошенных)
Распределение позиций в общественном мнении оказывается относительно стабильным, наблюдаемые колебания почти не выходят за рамки неизбежных ошибок измерения.
Самое примечательное в приведенном ряде показателей – весьма невысокий уровень принятия существующей, «сегодняшней» политической системы, как при теряющем поддержку президенте Б. Ельцине, так и в месяцы наиболее восторженных ожиданий, связанных с президентом В. Путиным. (Кратковременный рост оценок нынешнего порядка в момент напряженной политической конфронтации перед выборами 1996 года – явление ситуативное.)
Представление о временном, преходящем характере действующих социальных институтов и норм очевидно распространяется не только на политическую систему, но и на все прочие сферы социальной жизни. (Укоренившиеся в литературе и политическом обиходе термины типа «переходный» применительно к разным аспектам нынешней реальности основательно искажают картину происходящего, придавая видимость солидности малосодержательным определениям; имплицитные аналогии с органическими и другими чертами переходного возраста скорее усугубляют, чем устраняют дезориентацию.)Таблица 5.
Предпочтительная политическая система, 1996 и 2000
(Май-июнь 1996 года, апрель 2000 года, N = 1600 человек, % от числа опрошенных в каждой группе)
Изменения можно свести к таким основным моментам: i) симпатии к советскому строю возросли во всех группах, особенно среди самых молодых; г) симпатии к западной демократии ослабли, опять-таки заметнее всего – у молодежи и лиц среднего возраста; 3) предпочтения нынешней системы остались в целом на том же низком уровне, но несколько укрепились у более молодых (очевидное следствие увлечения «молодым» лидером). Не лишено интереса распределение мнений о предпочтениях в отношении политического времени в том же опросе 2000 года по культурно-ценностным основаниям.
Таблица 6.
Политические предпочтения поклонников «русских кумиров XX века»
(Апрель 2000 года, N=1600 человек, % от числа назвавших данную фамилию)
Довольно отчетливо – хотя далеко не просто – прослеживается разделение поклонников кумиров по ориентациям на советское прошлое и на западные образцы. Предпочтение нынешним порядкам высказывают более молодые и демократически настроенные. Возьмем теперь распределение оценок переживаемого периода как «своего времени» за разные годы.
Таблица 7.
«Можете ли Вы сказать, что сейчас Ваше время?»
(N=1600 человек, % от числа опрошенных)
Получается, что доля определяющих текущее время как «свое» растет, притом за счет уменьшения доли затруднившихся ответить. По данным 2000 года (N=1600 человек), «время, в которое мы живем», считают «своим» 53 % в возрасте 18–24 лет, 46 % – в возрасте 25–39 лет, 32 % – в возрасте 40–54 года, 31 % – в возрасте 55 лет и старше.
Приведенные данные нуждаются, очевидно, в одном существенном комментарии. Дело в том, что с привлечением показателя «моего времени» мы переходим от социального времени, в координатах которого существует общественное мнение, к индивидуальному времени человека — молодого, взрослого, пожилого, преуспевающего или еле выживающего и т. д. Это последнее время всегда для человека «настоящее» в обоих смыслах («сегодняшнее» и «реальное»), в нем расположены все практические и нравственные человеческие интересы, заботы, расчеты, даже самые дальние. Измеряется оно не календарными мерами, конечно, а масштабами связи человеческих дел, поколений. В эти рамки укладываются как «реальное» (индивидуальное, родовое) прошлое, так и «реальное» будущее. К собственной жизни нормальный человек относится всерьез, – вне зависимости оттого, насколько серьезно или насколько положительно он воспринимает общественные, социально-политические и прочие события, институты, персоны.
В ситуации социальных катастроф и потрясений неизбежно возникает противопоставление индивидуального («серьезного») и социального («несерьезного») времен и противопоставление соответствующих нормативных структур. В частности, такой разрыв выражается в укоренившихся представлениях о неизбежности взаимного обмана, коррупции и пр. [50]
Что касается другой позиции приведенных выше табличных распределений – «демократии западного образца», то этот вариант многим кажется заметно более привлекательным по сравнению с нынешней реальностью, особенно – как и следовало ожидать – для более молодых и более образованных. Но повышенная привлекательность в данном случае далеко не равнозначна ценностному, а тем более практическому выбору. Слишком часто образ «Запада» оценивается в российском массовом сознании то как «зеленый виноград», непригодный для внутреннего потребления, то как «краса в чужом окошечке», то как прямая угроза. Эта тема часто рассматривается и в данном случае не является предметом обсуждения, поэтому ограничусь лишь одним замечанием. До последнего времени опросы обнаруживали явное преобладание предпочтений к «особому пути» и «особому порядку» (в смысле отличного как от советского, так и от западного образцов). Новейшая политическая струя – поиски западной поддержки или как минимум оправдания чеченской политики России – создает впечатление необходимости сближения с Западом, США, НАТО, и это не может не влиять на общественное мнение. Отсюда и некоторый, впрочем, довольно неустойчивый сдвиг настроений (см., например, кривую отношения к США в 2002 году), который требует осторожного к себе отношения – и отдельного анализа.
Пока части российского общественного мнения «западный» образец представляется наиболее вероятным для нашего дальнего будущего, другим – отрицательным ориентиром, от которого следует по возможности держаться в стороне – неясно, правда, в какой именно.
В любом случае статус самого «будущего времени» (не непосредственно ближайшего, а дальнего) представляется весьма неопределенным. Убогие мечтания о молочных реках в кисельных берегах (в партийной программе 1961 года было обещано, что уже через 20 лет «богатства польются полным потоком»), вряд ли серьезно действовавшие на многих, забыты напрочь, новых не придумано. Идеалы Будущего (с большой буквы), как отмечалось выше, всегда были возводимы на пьедестал иллюзиями Прошлого. В зрелых современных обществах, укорененных в разнообразии сложного настоящего времени, работает, видимо, категория продленной современности. В бедном настоящем, скрывающемся под маской «переходности», этого нет.
«Статус» прошлого в современной ностальгии
Никакие распределения массовых предпочтений сами по себе не дают ответа на вопрос о реальных функциях, о значении таких предпочтений в данный момент, в данном обществе, при данном соотношении действующих в нем сил и факторов. Подойти к ответу можно лишь окольными путями.
События и ценности ушедших времен в той или иной форме «работают» в различных обществах (речь не идет о чисто исследовательских интересах и т. п.). Традиции, социально-исторические ритуалы действуют в исторической Англии, в постисторической Америке, в не имеющих собственной истории новых государствах. Социальная ностальгия, психологически значимое для множества людей отношение к ретроспективным ценностям, присутствует во всех подобных ситуациях. Болезненной она может становиться тогда, когда апелляция к исторической памяти (в не столь давнем отечественном прошлом – к «юбилеям») заменяет или подменяет теряющие свою действенность средства социальной консолидации. И даже опасной – когда во спасение существующих институтов, авторитетов, политических акций привлекаются не просто атрибуты памяти, а средства, инструменты прошедшей эпохи.
