Владимир Макарцев - Война за справедливость, или Мобилизационные основы социальной системы России
Америка, например, свободная страна, но прямых выборов там нет. Там выбирают только выборщиков, администрацию формируют представители меньшинства. А свободных граждан африканской наружности расстреливают прямо на месте без суда и следствия, иногда душат.
Кто такие свободные граждане у нас, свободные от кого и от чего? Низкий доход или безработица делают нас свободными? А большой доход, в десятки миллионов в месяц, как он отражается на нашей свободе? Или насколько свободным надо быть, чтобы поехать в Америку и жаловаться в Конгрессе США на российских журналистов и требовать введения против них санкций? Нашим «демократам» можно бесконечно задавать тысячи и тысячи вопросов и не получить ни одного ответа. А они хотят нами править.
Но у нас уже есть немалый опыт жизни по либеральным ценностям, мы от них привиты, потому что Россия дважды жила при демократии – восемь месяцев в 1917 году и лет десять в конце ХХ века. В первом случае ей на смену пришла диктатура пролетариата, а во втором – «суверенная демократия». Честно говоря, нас как простых обывателей «суверенная демократия» устраивает больше, хотя и диктатура пролетариата была неплохим выходом для той ситуации, в которой она родилась. А, например, при А. Ф. Керенском, т. е. вроде бы при очевидной демократии, и его одноименных деньгах, напечатанных на коленке, жить не хотелось бы, не хотелось бы умирать с голода в окопах, в то время как бывший председатель Госдумы М. В. Родзянко носился с протестами против реквизиции зерна у помещиков. Не случайно Максимилиан Волошин говорил, что «эпоха Временного правительства психологически была самым тяжелым временем революции».[370] А это, между прочим, была эпоха самых настоящих либеральных реформ.
Не хотелось бы больше жить и в «лихие» 90-е. Наша демократия тогда стала подарком для воров и бандитов, профессия киллера даже не считалась зазорной. Демократически избранные бандиты возглавляли города, области, государственные структуры и частные корпорации, и до сих пор многие последствия той демократии не ушли из нашей жизни. До сих пор то здесь, то там обнаруживают некие организованные преступные группировки, которые пришли к власти в результате по-настоящему демократических выборов.
Поэтому заявления о решительной демократизации страны или о построении в ней свободного общества ничего кроме смеха вызывать не могут. Как они собираются все это делать, если за их заявлениями нет серьезного анализа социальной действительности, нет понимания реальных механизмов трансформации общества, нет никаких инструментов для демократизации, за ними нет никаких социальных сил?
Большевики хотя бы провели колоссальную исследовательскую работу, достаточно глубоко владели экономическими, правовыми, социальными знаниями, оставили огромную дореволюционную литературу. Это в области теории. А на практике в дни революции на их сторону перешла значительная часть армии и флота, пролетариат и крестьянская беднота, фабзавкомы и профсоюзы. Не случайно аппарат Смольного во время штурма Зимнего дворца составили работники профсоюза металлистов. И во время переворота, да и после него, Смольный работал как часы. Поэтому у большевиков фактически не было проблем с управлением. Саботаж старого госаппарата они смогли преодолеть, хотя, может быть, и не вполне демократическим путем («красногвардейская атака на капитал», как говорил В. И. Ленин), но «винтики» закрутились, и жизнь постепенно стала налаживаться.
Понятно, что к классовой борьбе наши неформалы тоже не имеют никакого отношения, за ними нет интересов широких масс, в них нет кумулятивного социального заряда. При этом вся неформальная оппозиция, независимо от взглядов, будь то крайне левые или крайне правые, какие-нибудь некоммерческие организации, фактически занимается подрывной работой против государства, в котором мы все живем. Потому что критиковать власть – большого ума не надо. Но массированная критика, не несущая в себе никакого позитивного заряда, никаких реальных альтернатив, особенно при нынешних средствах коммуникации, грозит государственной стабильности. А все мы живы только благодаря ей и на нее молимся. События после февраля 2014 года на Украине только укрепили нашу веру в нее.
Никто из неформалов не в состоянии понять, почему власть такая, как сделать так, чтобы она была другой, не вгоняя народ в голод и кровавые разборки. И все это потому, что никто из них не имеет ни малейшего представления о действительной природе социальных отношений в России.
Да и «формалы» вроде «Справедливой России» недалеко ушли от неформалов, рассказывают нам сказки о социальной справедливости, позаимствовав их из исторически несостоявшегося марксизма – «равные для всех политические права и свободы, распределение благ в соответствии с трудовым вкладом и способностями человека, право на достойную жизнь».[371] Одни говорят про права человека, про демократию, про свободу, не забывая при этом активно собирать зарубежные гранты и искать правду «за бугром», подливая масло в огонь межгосударственных отношений. Другие подсовывают нам какие-то погремушки времен 17-го года. Где же тут классовая борьба? Так что берем свои слова назад, простите, оговорка вышла.
А поскольку мы отказываем классовой борьбе в существовании (в марксистском понимании слова, естественно) в начале XX века, то уж в XXI веке ее не может быть тем более. Такая постановка вопроса дает нам возможность проследить преемственность исторического процесса в его первозданном и неидеологизированном виде, логическую связь исторических и социальных фактов, она устраняет все нестыковки короткого «буржуазного» периода в истории России с антагонистическим ему и длительным «социалистическим» периодом. И если классовой борьбы не было в ХХ веке и нет сейчас, тогда действительно ничего не остается, кроме борьбы сословного права и бесправия.
Великая сословная контрреволюция 1785–1861 гг. погрузила Россию в бездну неразрешимых противоречий, которые и стали источником борьбы сословий. Некогда служилое сословие дворян и помещиков превратилось в социальных паразитов, не все, конечно, но в массе своей. Сегодня, например, просто удивительно читать отеческие наставления закона о гражданской службе, агитировавшего молодых дворян поступать на работу:
«По общему праву, Российским потомственным дворянам присвоенному, хотя никто из них не может быть принуждаем ко вступлению в гражданскую службу, но между тем правительство желает и главным начальникам надлежит поощрять, чтобы молодые дворяне, по окончании наук, употребляли себя к изучению, не менее для них полезному, законов своего отечества и образа судопроизводства, и для сего определяли бы в гражданскую службу, не вменяя отнюдь в предосуждение благородству приобретать от первых степеней канцелярских сведения и способности в делах и в них столько совершенствоваться, чтобы могли, поступая в чины высшие, достойно и похвально исправлять свое звание к пользе общей».[372]
В то же время низшее сословие, составлявшее подавляющую часть населения, силою закона было принуждено работать внутри сословных обязанностей и нести тяжкую ношу царской службы выкупными платежами, окладами и сборами, постоями, земской службой и службой в армии, кстати, не только людьми, но и конским составом и т. д. Несмотря на «свободу», оно по-прежнему находилось в состоянии экономической мобилизации, характерной чертой которой является принуждение, реализуемое через право (а в случае с дворянством закон говорит лишь о «поощрении»). Только право теперь выступало еще и в лице сильно разросшегося земства, административные органы которого формировали в основном помещики.
«Для крестьян номинально существуют какие-то особенные законы и по владению землей, и по дележам, и по всем обязанностям его (прав нет никаких), – писал в 1898 году тонкий знаток крестьянского быта Лев Николаевич Толстой, – а в действительности есть какая-то невообразимая каша крестьянских положений, разъяснений, обычного права, кассационных решений и т. п., вследствие которых крестьяне совершенно справедливо чувствуют себя в полной зависимости от произвола своих бесчисленных начальников».[373]
«Начальства развелось такое множество, – вспоминал другой современник, – что крестьянину редко доводилось надевать шапку».[374] Мировой посредник, над ним уездный съезд, еще выше губернское присутствие и на самом верху губернатор – вот какой пирамидой было придавлено крестьянское самоуправление, утверждает профессор Н. А. Троицкий. «Власть одного помещика над крестьянами, – продолжает он, – заменялась властью представителей местного дворянства, что не изменяло ее классового содержания».[375] Мы бы сказали сословного содержания, потому что помещик, который грабит «свободных» крестьян, не является ни капиталистом, ни феодалом. Ведь он не ведет «непрерывно действующего рационального капиталистического предприятия» (М. Вебер). Феодальных инструментов в виде крепостного права у него тоже уже нет. Поэтому он не принадлежит ни к какому политическому классу в марксистском понимании слова.
