Владимир Макарцев - Война за справедливость, или Мобилизационные основы социальной системы России
Тогда откуда же брались «подстрекатели» в 1915 году, агитация которых принимала все более пораженческий характер? Понятное дело, что «подстрекатели» – это следствие войны, а не причина, но все-таки, откуда же они взялись? Ведь известно, что в условиях войны действовали особенно жесткие цензурные правила, был усилен полицейский надзор. Известно также, что вся легальная литература занималась всесторонней и комплексной пропагандой войны, ее тиражи в тысячи, может быть, даже в миллионы раз превосходили тиражи нелегальной пацифистской литературы, отличались разнообразием формы и содержания. Больше того, как утверждает современный исследователь Е. Ю. Семенова, над всеми периодическими изданиями тогда висела «угроза закрытия…за малейшее высказывание против войны».[180]
Получается, «подстрекатели» – это ростки пораженчества, которые бурно прорастали в народе сами по себе, на основе естественного права и вопреки усилиям царского правительства или большевиков. И тогда, отвечая на вопрос, что происходит, если мобилизация в условиях войны является незаконной, можно сказать: на месте отсутствующего или неработающего закона рождается и крепнет другой – естественное право.
Можно сказать, что это был объективный социальный процесс. Питательной средой для пораженческих настроений в нем стали в первую очередь призывники-смутьяны, перед глазами которых стояли еще не успевшие состариться ветераны Русско-японской войны. А источником стихийного пораженчества явился неработающий, фактически незаконный для массовой войны Устав 1874 года (в редакции 1912 г.), набор в армию по которому велся с нарушениями принципа социальной справедливости, с началом войны превратившимися в многочисленные злоупотребления.
Те, кто имел связи, деньги или хитрость, легко избегал отправки на фронт или оказывался в одном из многочисленных тыловых учреждений, увеличивая тем самым потенциал массивного социального тела. Сейчас, в мирное, в общем-то, время, количество уклонистов от службы в армии до недавнего времени колебалось в среднем на уровне 200 тыс. в год (примерно 20 % личного состава ВС). Что уж говорить про колоссальную по своим масштабам войну начала ХХ века.
Конечно, нам трудно понять солдат того времени, мы не были в их шкуре. Но давайте хотя бы приблизительно представим себе их душевное состояние, познакомившись с выдержкой из речи депутата Государственной Думы кадета А. И. Шингарева, с которой он выступил 19 августа 1915 года: «Потери, которые мы несли и несем, чрезвычайно громадны. Нам было сообщено, что в месяц необходимо по крайней мере 300 000 или 400 000 человек для пополнения только одной убыли в армии. Если такого пополнения не производить своевременно, если немедленно не пополнять войсковые части, то наша армия в отдельных ее частях может почти растаять, и тогда не будет даже живой стены, которая способна сдерживать натиск врага».[181]
«Живая стена», не армия, а живая стена с «замесом» в 300–400 тысяч бойцов в месяц. Тут и сказать нечего. Какую китайскую стену из человеческих костей должны были мы выстроить, сколько «дров» набросать в печку, чтобы прийти к победе?
Характерно, что экономить на живых дровах, в общем-то, никто не собирался. Так, Н. Н. Головин приводит реакцию генералов А. А. Брусилова и Н. В. Рузского на упрек членов Особого совещания по обороне в том, что «высший командный состав проявляет слишком мало бережливости в пролитии офицерской и солдатской крови». «Наименее понятным, – сообщил тогда А. А. Брусилов, – считаю пункт, в котором выражено пожелание бережливого расходования человеческого материала в боях при терпеливом ожидании дальнейшего увеличения наших технических средств для нанесения врагу окончательного удара. Устроить наступление без потерь можно только на маневрах; зря никаких предприятий и теперь не делается, и противник несет столь же тяжелые потери, как и мы… Что касается до технических средств, то мы пользуемся теми, которые у нас есть; чем их более, тем более гарантирован успех; но чтобы разгромить врага или отбиться от него, неминуемо потери будут, притом – значительные».[182]
Тут хочется оглянуться на первоисточник военного общества. Чингис-хан, например, введя жесткую дисциплину, не разбрасывался «дровами», напролом не лез, а за лишние потери карал всех – и врагов, и своих. Жизнь монгольского солдата ценилась достаточно высоко хотя бы потому, что их было немного. Но к многочисленным покоренным народам отношение было другое, именно их солдаты должны были идти в самую топку, и именно их право на жизнь ничего не стоило.
Жизнь русского солдата в начале XX века тоже немного стоила, отношение к нему было примерно такое же, как к покоренным народам. По воспоминаниям полковника Е. А. Никольского, содержание солдата обходилось казне примерно в 7–9 копеек в день, а его денежное довольствие составляло 54 копейки, которое он получал раз… в три месяца. «Встав утром, солдат пил, если имел свои деньги, собственный чай с небольшим кусочком своего сахара с черным казенным хлебом, которого ему отпускалось по расчету 3 фунта (120 г, – В. М.) на человека. Если солдат денег не имел, то он пил одну горячую воду с хлебом зимой, когда была необходимость согреться хоть немного, встав с холодной постели. …Обед не был разнообразным. Супы – борщ, щи или картофельный, каши – гречневая или ячневая. … На ужин в шесть часов солдаты получали остатки, если были, супа от обеда, и кашу».[183]
Это в мирное время, а в войну с ее неразберихой, перебоями в поставках и всеобщим воровством, да если пропал хлеб, не говоря уже о вражеских пулях и вшах, тогда право на жизнь русского солдата превращалось в былинку – не убьют на войне, умрешь с голода. Примерно так об этом и писалось в одном из писем с фронта: «Знаешь, как на позиции? Стоим в окопах. Холод, грязь, паразиты кусают, кушать один раз в сутки дают в 10 часов вечера, и то чечевица черная, что свинья не будет есть. Прямо так с голоду можно умереть…».[184]
Учитывая, что на фронт русская армия шла «задом наперед», имея в тылу массивное социальное тело, склонное к самовозрастанию, то ни директивы военного министерства, ни ставка Верховного главнокомандования и уж тем более ни слабовольный самодержец не могли изменить ситуацию – маховик набирал обороты. Эффект обратной социальной полярности, как и любой социальный факт, оказывал принудительное воздействие на всех участников тех событий и, превращаясь в снежный ком, увлекал всех за собой вопреки их желанию. Не случайно уже к осени 1915 года выявилась острая нехватка личного состава передовых частей.
Генерал Н. Н. Головин приводит секретное донесение британского военного агента А. Нокса от 12 октября 1915 года: «Силы Русской армии велики только на бумаге. К несчастью, ее действительная сила составляет лишь одну треть штатной». Вместо 14180 штыков пехотная дивизия в действительности насчитывала 4883 штыка. «Указанный только что средний наличный состав пехотной дивизии, – утверждал А. Нокс, – верен и для всех 122 пехотных дивизий, дерущихся на Северном, Западном и Юго-Западном фронтах».[185] Хроническая нехватка личного состава, вызванная социальной несправедливостью закона и скрытым социальным протестом, а также «неэкономным расходованием» человеческих жизней, стала неразрешимой проблемой для русской армии на фронтах Первой мировой войны, стала особенностью социального строения армии.
В итоге к декабрю 1916 года сложилась ситуация, при которой у России уже не осталось мобилизационных ресурсов, из-за неверной работы коммутатора социального давления все резервы были исчерпаны до дна. Вернее, по словам военного министра Д. С. Шуваева (декабрь 1916 г.), «имеющихся в распоряжении Военного министерства контингентов хватит для продолжения войны лишь в течение 6–9 месяцев».[186] То есть, после июня-сентября 1917 года продолжать войну Россия не могла чисто физически, она обладала только теми немногочисленными силами, которые были на фронте, пополнять их было нечем, несмотря на все ее «многолюдье».
Генерал Н. Н. Головин, рассматривая чисто технические возможности продолжения войны, отмечал в своих воспоминаниях, что, начиная с июня месяца, наравне с маршевыми ротами и командами на фронт посылаются и «самые запасные полки», что было «ярким признаком истощения источников пополнения армии».[187]
А в июле 1917 года генерал М. В. Алексеев с горечью констатировал: «…в данную минуту у нас армии нет. Есть отдельные части, сохранившие верность долгу; есть офицеры и небольшое число солдат, готовых гибнуть и жертвовать собою, но нет массы, связанною дисциплиною, верою в начальников, желанием боя и победы, способностью проявить мужество и упорство».[188] Да и эти отдельные части уже мало походили на армию.
Барон П. Н. Врангель вспоминал: «Солдаты после 2-х лет войны, в значительной массе, также были уже не те. Немногие оставшиеся в рядах старые солдаты, несмотря на все перенесенные тягости и лишения, втянулись в условия боевой жизни; но остальная масса, те пополнения, которые беспрерывно вливались в войсковые части, несли с собой совсем иной дух. Состоя в значительной степени из запасных старших сроков, семейных, оторванных от своих хозяйств, успевших забыть пройденную ими когда-то воинскую школу, они неохотно шли на войну, мечтали о возвращении домой и жаждали мира. В последних боях сплошь и рядом наблюдались случаи «самострелов», пальцевые ранения с целью отправки в тыл стали особенно часты».[189]
