Рене Жирар - Насилие и священное
Вторая теория превосходит первую с точки прения функции. Теперь нужно ее разобрать с точки зрения генезиса. Она утверждает, что братья, договорившись полюбовно, отказываются от всех женщин.
Абсолютный характер запрета нисколько не предполагает этого условленного согласия, этого запрета по взаимной договоренности. Если бы люди были способны договориться, то это табу, незыблемое и непререкаемое, не легло бы на всех женщин. Более вероятным был бы раздел наличных ресурсов между потенциальными потребителями.
Фрейд прекрасно видит, что насилие должно восторжествовать. Поэтому он и говорит о «сильных непорядках», предшествующих окончательному согласию, о весьма разительных доводах, предназначенных, видимо, разъяснить братьям серьезность их положения. Но этого мало. Если бушует насилие, то запреты необходимы: без них общества бы не возникли. Но человеческие общества могли не возникнуть. Фрейд ничего не говорит о том, что же делает примирение необходимым или хотя бы возможным, и тем более примирение, возникающее вокруг запрета, столь «иррационального» и «аффективного», по словам самого Фрейда, как запрет инцеста. Антиинцестуальный общественный договор не может убедить никого; теория, так хорошо начатая, завершается на очень слабой ноте.
То, что во второй теории Фрейд обрел с функциональной стороны, он утрачивает с генетической. Настоящий итог этой теории состоял бы в упразднении идеи о братьях, но это означало бы упразднение и самого Фрейда.
Мы пытались проследить путь, приведший от первой ко второй теории, мы полагали, что уловили динамику мысли, постепенно избавляющейся от семейной и культурной семантики… Теперь мы должны констатировать, что эта траектория осталась без завершения. Со второй теорией инцеста происходит то же, что и с текстом о трагедии. Братья и женщины сведены к тождественности и анонимности, но отца это не касается. Отец уже умер; следовательно, он остается в стороне от процесса обезразличивания. Единственный персонаж, который по пути не сумел избавиться от семейной оболочки, — это, к сожалению, глава семьи. Фрейд, если можно так выразиться, «рассыновляет» сыновей, но дальше этого не идет. Надо довести эту прерванную траекторию до конечной точки — то есть «разотцовить» отца.
Завершить намеченный Фрейдом маршрут — не значит отказаться от убийства, которое остается абсолютно необходимым, поскольку его требует огромная масса этнографических материалов; это значит отказаться от отца, значит уйти от семейных рамок и семантики психоанализа.
Мы видим, как Фрейд раз за разом упускает реальную структуру жертвоприношения, праздника и всех прочих данных из-за неотвязного отцовского присутствия, в последнюю минуту путающего карты и прячущего механизм священного. Все фразы, которые начинаются словами: «психоанализ нам показывает», «психоанализ нам открывает», регулярно проходят мимо совсем уже близкого объяснения:
Психоанализ открыл нам, что животное-тотем действительно является заменой отца и этому соответствует противоречие, что обычно запрещается его убивать и что умерщвление его становится праздником, что животное убивают и все же оплакивают его.[73]
Отец ничего не объясняет: чтобы все объяснить, нужно избавиться от отца, показать, что колоссальное впечатление, произведенное на общину коллективным убийством, связано не с личностью жертвы, а с тем фактом, что эта жертва — объединяющая; с единодушием, обретенным против этой жертвы и вокруг нее. Именно это совмещение идей против и вокруг и объясняет «противоречия» священного, необходимость заново убивать жертву, хотя она божественна и потому что она божественна.
Не коллективное убийство портит «Тотем и табу», а все то, что мешает этому убийству выйти на первый план. Если бы Фрейд отказался от мотивов и семантики, предшествующих убийству и пытающихся его обосновать, если бы он отбросил всякий смысл, прежде всего психоаналитический, он бы увидел, что насилие лишено мотивов, увидел бы, что в области семантики все возникает из самого убийства.
Очищенное от «отцовской» оболочки, убийство должно открыть нам причину колоссального потрясения, которое оно производит с общиной, открыть секрет своей эффективности и своих ритуальных повторений, мотивы неизменно двойственной оценки, предметом которой оно становится. Понять все это — значит понять, что вывод, упраздняющий братьев-врагов, во второй теории уже найден, что он совпадает с ее главным тезисом: все, что мешает убийству стать чистым механизмом жертвы отпущения, мешает ему и занять его собственное место — место в конце жертвенного кризиса, а не передним.
Лишь жертва отпущения может завершить незавершенность второй теории, покончить с насилием, привести к единству две теории инцеста. Перестав быть бесполезным и даже неудобным прологом, преддверием решающего насилия, убийство будет играть подобающую ему решающую роль: оно предстанет одновременно и как заключение кризиса, обрисованного самим Фрейдом, и как отправная точка культурного порядка, абсолютное и относительное начало всех инцестуальных запретов.
* * *Мы еще не ставили вопрос об инцестуальных запретах отдельно от «Тотема и табу». У нас есть сильные подозрения, что основа этих запретов, как и многих других аспектов культурного порядка, — учредительное насилие, но мы еще не пришли к такому выводу нашими собственными средствами. Нас привело к нему динамическое прочтение «Тотема и табу». Первым связал проблему запретов с проблемой жертвоприношения Фрейд, и он же попробовал решить обе проблемы с помощью своей версии коллективного убийства. Если верно, что в случае жертвоприношения эту фрейдовскую версию нужно скорректировать в направлении жертвы отпущения, то и в случае инцестуальных запретов нужно сделать то же самое. Прежде чем перейти к обсуждению этого вопроса как такового, еще одно соображение о книге Фрейда покажет, что хотя предлагаемая поправка ведет в направлении наших собственных изысканий, она не навязана рассматриваемому тексту Фрейда, она не внесена извне, она действительно требуется тем, что в самом тексте есть самого динамического и потенциально плодотворного.
Нужно ненадолго вернуться к месту, которое в «Тотеме и табу» занимает первобытная орда. Гипотеза Дарвина, как мы видели выше, объясняет генезис инцестуальных запретов очень просто. Очевидно, что именно этим она поначалу и привлекла Фрейда. Эта гипотеза появляется в рамках первого обсуждения экзогамии. Коллективное убийство, вторая большая гипотеза книги — на этот раз чисто фрейдовская — появилась, видимо, позже, под воздействием этнографических штудий самого автора. Поначалу эти гипотезы друг с другом не связаны. У Дарвина убийства нет. Идея коллективного убийства внушена исключительно этнографическими материалами. И наоборот, в этих материалах, безусловно, нет ничего, что могло бы внушить гипотезу первобытной орды.
Сшивает эти две гипотезы Фрейд, и часто отмечался произвольный характер этой операции, смешивающей историческое и доисторическое, желающей извлечь из сравнительно поздних культурных данных информацию о событии принципиально уникальном и случившемся в баснословной древности.
Мало того что все это неправдоподобно, но при малейшем размышлении станет ясно, что это неправдоподобие еще и бесполезно: оно не отвечает никакой реальной потребности с точки зрения главных интуиции книги, ее подлинного смысла. Если Фрейд заимствует орду лишь по причине возможностей, которое она открывала для объяснения запретов, то нужно понять, почему же он от этой гипотезы не отказался, как только убийство, разрушив непрерывность между сексуальной монополией страшного Отца и запретами, фактически отменило эти самые возможности.
Если Фрейд хочет развить гипотезу убийства, ему незачем сохранять орду, если он сохранит орду, то убийство окажется скорее неудобным, чем полезным. Две эти гипотезы, в сущности, несовместимы; нужно было бы выбрать одну из них; если бы этот выбор был Фрейду ясен, он был бы вынужден выбрать убийство: лучшие части «Тотема и табу» посвящены тому, чтобы обосновать гипотезу убийства, показать, что ее требуют религиозные и этнографические факты. Орда, напротив, не требуется ничем; единственный интерес, который она представляла вначале, затем исчезает.
Но Фрейд выбора не делает. Он сохраняет убийство, но не отказывается и от орды; он не замечает, что орда уже лишилась своего raison d’être. Причина его ослепления ясна: именно орда замыкает коллективное убийство в отцовскую семантику, именно она делает всю тему бесплодной, заставляет ее выглядеть нелепо в доисторической изолированности и охраняет идеи психоанализа. Первобытная орда — идеальная конкретизация психоаналитического мифа. Снова мы натыкаемся на невидимую границу, которую никогда не пересекает мысль Фрейда.
