Рене Жирар - Козел отпущения
Вся чисто жертвенная теология Евангелий основана, в конечном счете, на Послании к Евреям, а даже оно не позволяет свести феномен мучеников исключительно к его жертвенным элементам. Посланию, я полагаю, не удается сформулировать, в чем подлинная уникальность Страстей, но оно пытается это сделать и приходит к важному результату, представляя смерть Христа как совершенное и окончательное жертвоприношение, которое делает все жертвоприношения утратившими силу, а, значит, всякое последующее жертвенное предприятие неприемлемым. Это определение оставляет в тени ту абсолютную специфичность христианства, которую я пытаюсь очертить, но оно тем не менее запрещает простой возврат к монотонной и примитивной традиции жертвоприношения, а именно такой возврат и происходит, когда мы сводим феномен мучеников исключительно к механизмам насилия и священного.
Неудача мифогенезиса в случае с мучениками впервые в больших масштабах позволяет историкам увидеть гонительские репрезентации и соответствующее им насилие в рациональном свете. Мы застаем толпу в разгар мифотворческой активности — и она оказывается совсем не такой милой, как воображают наши теоретики мифа и литературы. К счастью для антихристианского гуманизма, пока что еще считается допустимым отрицать, что здесь перед нами тот же самый процесс, который во всех других местах порождает мифологию.
Механизм козла отпущения, благодаря самому факту своего разоблачения, уже не обладает эффективностью достаточной, чтобы произвести настоящий миф. Поэтому и невозможно непосредственно продемонстрировать, что речь идет именно об этом порождающем механизме. Напротив, если бы этот механизм сохранял свою эффективность, то не было бы христианства, а была бы лишь очередная мифология, и до нас все дошло бы в уже преображенном виде действительно мифологических тем и мотивов. Итог оказался бы тем же самым: и здесь мы бы тоже не распознали порождающего механизма. А того, кто его обнаружил бы, обвинили бы в том, что он принимает слова за реальность и измышляет настоящее гонение за благородным мифологическим воображением.
Подобная демонстрация все-таки возможна, как я (хочется верить) это показал, и даже совершенно надежна — но она должна направиться по окольным путям, какими мы и шли. В житиях святых моделью всегда служат Страсти, именно на их фоне всегда излагаются конкретные обстоятельства тех или иных гонений. Но это не просто риторическое упражнение, не только формальное благочестие, как это воображают наши псевдо-демистификаторы. Критика гонительских репрезентаций начинается именно здесь; сначала она приносит грубые, неловкие и неполные результаты, но ведь такая критика, до тех пор вообще немыслимая, требует долгого обучения.
Мне возразят, что реабилитация мучеников — партийное дело, основанное на общности между жертвами и их защитниками. Что «христианство» защищало только родные ему жертвы, а победив, оно само сделалось тираническим угнетателем и гонителем. Что по отношению к собственному насилию оно выказывает ту же слепоту, что и те, кто прежде гнал самих христиан.
Все это правда, такая же правда, как и связь мученичества с жертвенной идеологией, но опять-таки — это лишь вторая правда, которая скрывает первую. А первая правда состоит в том, что происходит грандиозная революция: люди — по крайней мере некоторые люди — не дают себя соблазнить даже тем гонениям, которые опираются на их собственные верования и прежде всего на само «христианство»; сопротивление гонениям внезапно возникает внутри самого гонительского универсума, Я имею в виду, разумеется, процесс, который я подробно описал в начале настоящей книги, — демистификацию охоты на ведьм, расставание целого общества с самыми грубыми формами магическо-гонительского мышления.
На протяжении всей истории Запада гонительские репрезентации слабеют и рушатся. Это не всегда означает, что уменьшается масштаб и интенсивность самого насилия. Но это означает, что гонители не могут надолго навязать свою точку зрения окружающим их людям. Потребовались века, чтобы демистифицировать средневековые гонения, — и хватает нескольких лет, чтобы дискредитировать современных гонителей. Даже если завтра какая-нибудь тоталитарная система распространится на всю планету, она не сумеет обеспечить победу своему мифу, иначе говоря — магически-гонительскому аспекту своего мышления.
Это тот же процесс, что и в случае с христианскими мучениками, но очищенный от последних следов сакрального и радикализованный, поскольку он уже не требует никакой общности веры между жертвами и теми, кто демистифицирует систему гонения на них. Это хорошо видно по используемому языку. Мы всегда пользуемся именно этим языком; другого у нас просто нет.
В классической латыни у глагола persequi нет коннотации «несправедливости»; он значит просто «преследовать по суду». В современном направлении слово persecutio (гонение) повернули христианские апологеты, прежде всего Лактанций и Тертуллиан. В идее государственного аппарата, который служит не справедливости, а несправедливости, и систематически деформируется гонительскими искажениями, очень мало римского. Точно так же по-гречески слово martys, от которого происходит французское martyr (мученик), значит просто «свидетель», и только под христианским влиянием слово эволюционировало к современному смыслу гонимого невинного, героической жертвы несправедливого насилия.
Когда мы пишем: «Жертва — это козел отпущения», мы прибегаем к библейскому выражению, но и оно, как я говорил, уже не имеет того смысла, какой имело для участников одноименного ритуала. Для нас оно имеет тот же смысл, что и невинная овца у Исайи или агнец Божий в Евангелиях. Без эксплицитной отсылки к Страстям именно их мы всякий раз сопоставляем с гонительскими репрезентациями; это модель, которая служит нам дешифрующей решеткой, но сейчас она так хороша усвоена, что везде, где мы уже умеем ее использовать, мы используем ее машинально, без эксплицитной отсылки к ее иудейским и христианским истокам.
Когда Евангелия утверждают, что теперь Христос заместил собой все жертвы, мы видим здесь лишь сентиментальность и велеречивое благочестие, тогда как это буквальная истина в эпистемологическом отношении. Люди научились опознавать свои невинные жертвы лишь помещая их на место Христа; Раймунд Швагер это очень хорошо понял[65]. Разумеется, Евангелиям в первую очередь интересна не интеллектуальная операция, а та перемена отношения, которую она делает не необходимой, как того нелепым образом требуют некоторые, но возможной:
Когда же приидет Сын Человеческий во славе Своей и все святые Ангелы с Ним, тогда сядет на престоле славы Своей, и соберутся пред Ним все народы; и отделит одних от других, как пастырь отделяет овец от козлов; и поставит овец по правую Свою сторону, а козлов — по левую. Тогда скажет Царь тем, которые по правую сторону Его: приидите, благословенные Отца Моего, наследуйте Царство, уготованное вам от создания мира: ибо алкал Я, и вы дали Мне есть; жаждал, и вы напоили Меня; был странником, и вы приняли Меня; был наг, и вы одели Меня; был болен, и вы посетили Меня; в темнице был, и вы пришли ко Мне. Тогда праведники скажут Ему в ответ: Господи! когда мы видели Тебя алчущим, и накормили? или жаждущим, и напоили? когда мы видели Тебя странником, и приняли? или нагим, и одели? когда мы видели Тебя больным, или в темнице, и пришли к Тебе? И Царь скажет им в ответ: истинно говорю вам: так как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне.
Тогда скажет и тем, которые по левую сторону: идите от Меня, проклятые, в огонь вечный, уготованный диаволу и ангелам его: ибо алкал Я, и вы не дали Мне есть; жаждал, и вы не напоили Меня; был странником, и не приняли Меня; был наг, и не одели Меня; болен и в темнице, и не посетили Меня.
Тогда и они скажут Ему в ответ: Господи! когда мы видели Тебя алчущим, или жаждущим, или странником, или нагим, или больным, или в темнице, и не послужили Тебе? Тогда скажет им в ответ: истинно говорю вам: так как вы не сделали этого одному из сих меньших, то не сделали Мне.
И пойдут сии в муку вечную, а праведники в жизнь вечную (Мф 25, 31–46).
Этот текст имеет притчевый характер (поскольку, обращаясь к носителям насилия, не сознающим себя таковыми, он сам прибегает к языку насилия), но смысл его вполне ясен. Отныне имеет значение не прямая ссылка на самого Иисуса — важно лишь одно: наше конкретное отношение к жертвам; оно, а не то, будет или не будет упомянут сам Христос, станет критерием нашего соответствия требованиям откровения.
Когда евангельский текст говорит о своем всемирном распространении, это не значит, что он строит утопические иллюзии — о природе ли приверженности, предметом которой он станет, или о практических результатах того медленного проникновения вглубь, которое будет происходить параллельно. Он ясно предвидит и поверхностную приверженность еще языческого по сути мира — «христианского Средневековья»; и отвержение, равнодушное или злобное, того мира, который придет на смену Средневековью и который втайне находится под более сильным воздействием откровения и именно поэтому часто вынужден выдвигать против предшествующего объязыченного христианства антихристианские пародии евангелизированного мира. Смерть Иисуса была окончательно решена не криком «Распни его!», а криком «Отпусти нам Варавву!» (Мф 27,21; Мк 15,11; Лк 23,18).
