Валериан Лункевич - Подвижники и мученики науки
Давно уже сказано: «Все течет, все изменяется». Изменилось и феодальное общество. Большую роль сыграло при этом постепенное возникновение и рост средневековых городов. Население их состояло главным образом из крестьян и ремесленников, ушедших из поместий. Эти выходцы из деревень и образовали новую общественную группу — городских граждан. Надо заметить, что многие из средневековых городов создавались возле светских и церковных поместий, и первое время население этих городов находилось в более или менее полной зависимости от дворян и духовенства. Но по мере того, как экономическое положение горожан улучшалось — а росло оно вместе с развитием ремесленного труда и ростом торговли, — улучшалось и политическое положение их.
Правда, не легко это давалось горожанам: борьба велась жестокая, и притом на два фронта — с феодалами и церковью, борьба с переменным счастьем, борьба, заливавшая потоками крови городские улицы и приводившая в трепет побежденных. И города — эта молодая сила, выступившая на историческую арену, — добились своего: создали свое самоуправление, свой суд и, что особенно важно было для науки, свои городские школы, а потом и университеты.
В обстановке этих «вольностей» должны были, само собою разумеется, назревать и «вольные», «крамольные» идеи. «Городской воздух, — говорили горожане XII–XIII веков, — дает свободу». Это прекрасно сознавало и духовенство, со скрежетом зубовным громившее в своих речах городскую коммуну. «Коммуна! — восклицал гневно один из служителей церкви. — Это пузырь народной спеси, страх королевству, тлен для духовенства!» Но «пузырь народной спеси» не смущался беззубой бранью и продолжал свое прогрессивное дело. Развивались ремесла и торговля. Росло благополучие городов. Раскрепощалась мысль. Возрождалась тяга к настоящему знанию — и книжному и прикладному; а в зависимости от интереса к знанию и умения пользоваться им на практике продолжал совершенствоваться й ремесленный труд, открывая новое поле деятельности для торговли.
Если успехи католической церкви были тесно сплетены с расцветом богословия, то развитие ремесла и народившегося в городах торгового капитала было в такой же мере прочно спаяно с ростом светской науки. Однако в XIII столетии, о котором мы сейчас вспоминаем, светской науки в подлинном смысле этого слова еще не было; вы знаете, что наукой в ту пору занимались схоласты, а почти все они либо на самом деле были богословами, либо выдавали себя за таковых. И только очень немногие из них осмеливались открыто защищать право науки на самостоятельное существование, называя ее философией и доказывая, что философия вовсе не обязана быть «служанкой богословия».
Но такие смельчаки, повторяем, все еще встречались редко. Вот один из ученых XIII века. Он много учился, много читал, много знал: и астрономию, и географию, и историю, и естествознание, и, конечно, богословие. Это Винцент из Бовэ, монах, обладавший энциклопедическими знаниями и ратовавший за распространение знаний.
Он пишет огромное сочинение, в котором правильные сведения по истории, зоологии, ботанике и т. д. перемежаются то с небылицами, бывшими в ходу в XIII столетии, то с поучениями в таком примерно духе: «Созерцание творения (т. е. природы!) должно иметь целью не удовлетворение суетной и преходящей жажды знания, а приближение к бессмертному и вечному (т. е. к богу)». Или: «Всякое знание должно служить божественной науке, данной нам для назидания и веры». Такого рода поучения, вкрапленные в различных местах большого труда, посвященного описанию явлений природы, придавали этому труду вполне благонамеренный вид. И автор его, спокойный, уравновешенный Винцент из Бовэ, мог не очень тревожиться за свою судьбу, хотя минутами и ему приходилось выслушивать наставления за уклоны от того, что требовала святая католическая церковь.
Иначе обстояло дело, когда автором таких сочинений оказывался человек с большим и ярким дарованием да к тому же с независимым умом и бурным темпераментом. Мы говорим о другом ученом-энциклопедисте XIII столетия. Его звали Арно из Вильнева (1234–1314).
Подобно Аверроэсу, он был знатоком целой серии наук; тут было все, чему можно было серьезно научиться тогда, в том числе и медицина, которую с блеском преподавал Арно, собирая в своей аудитории многочисленную толпу восторженных слушателей. Чем же восторгались они? Красивой, вдохновенной речью? Нет, не только этим. Наиболее серьезные из его слушателей ценили в своем учителе широкий размах мысли, ее свободные полеты, умение связать вопросы медицины и даже врачебной практики с вопросами естествознания, умение придавать философский характер своим рассуждениям, умение бесстрашно оттенить и подчеркнуть то, на что другие указывали намеками, умение заражать аудиторию любовью к знанию и творческой работе — вот что подкупало этих слушателей.
Но то, что было ценно в Арно из Вильнева и покоряло его аудиторию, было совсем не по нутру «властям предержащим», и в первую голову, конечно, блюстителям католической веры. Арно, изучавшего в числе других наук астрономию, физику и химию, обвинили в том, что он занимается «черной магией» и колдовством; это был тогда обычный способ избавиться от неудобного человека, подвергнув его суровому наказанию. И Арно, чтобы избежать кары, должен был покинуть кафедру в Парижском университете, скрываться, скитаться и бедствовать…
Винцент из Бовэ и Арно из Вильнева — первые ласточки грядущего обновления жизни, первые лучи света, прорезавшего мрак средневекового «темного царства»…
Глава третья. Два ученых монаха
Да, обновление надвигалось, но туго. Церковь безжалостно выкорчевывала ростки новой жизни. Дворянство поддерживало ее в этом «богоугодном» деле: господствующие классы средневековья шли рука об руку во всем, что способствовало борьбе с еще неокрепшим, но смелым противником. Одно крупное событие, разыгравшееся в самом начале XIII века, великолепно рисует и позиции враждующих сторон и их приемы борьбы.
Париж в ту пору был центром умственной жизни Европы. Его университет пользовался всеобщей славой. Сюда стремились со всех концов Европы: одни — учить или проповедовать, другие — учиться и слушать знаменитых ученых. В стенах Парижского университета шли религиозные споры и философские диспуты. Здесь можно было услышать схоластов самых разнообразных толков. Тут нередко раздавались — то открыто, то иносказательно — сочувственные речи по адресу Авиценны, Аверроэса и их последователей, а это было уже бунтом против признанного церковью учения. И церковь ринулась в бой. В 1207 году в Париже был созван церковный собор. В числе его участников руководство церкви обнаружило четырнадцать священников, которым, как говорили тогда, «сам Вельзевул, царь дьяволов, внушил ужасные, греховные мысли» (они отрицали и высмеивали самые святые для церкви истины). За еретиками установили наблюдение, нашли по указанию предателя их единомышленников, всех арестовали, предали суду и десять человек, наиболее строптивых, отправили на костер.
Так началась новая полоса мученичества за свободу мысли, за науку, за готовность отдать все силы служению истине. XIII век изобилует яркими примерами подвижничества и мученичества людей науки. Но вряд ли кто из выдающихся людей той эпохи может сравниться с двумя знаменитыми монахами, о которых сейчас будет речь…
Одна из площадей Парижа. Вся она запружена народом. Публика толпится и на улицах, прилегающих к площади. В толпе масса студентов различных возрастов и национальностей (не надо забывать, что чуть ли не треть тогдашнего населения Парижа составляли студенты), много мирян — ремесленников и торговцев. То там, то здесь выделяются яркие костюмы дворян. Рыцари в полном вооружении с любопытством оглядывают толпу. Повсюду мелькают коричневые и белые рясы двух новых братств (орденов)[4]. Тут же, то нагло озирая близ стоящих, то с острасткой оглядываясь по сторонам, снуют шпики — наемные и добровольцы. Им предстоит большая работа: ведь будет говорить любимец толпы, человек хотя и почтенный, но «подозрительный» и им придется сообщить куда следует и о речи оратора, и о разговорах среди слушателей.
Толпа шумит: споры, остроты, смех; кое-где затевается робкая песня, а то вдруг раздается сочная брань. Но вот на возвышении для оратора появляется маленькая фигурка в облачении доминиканца — знаменитый французский проповедник Альберт Великий. И площадь замирает…
Этот монах с изможденным лицом гипнотизирует толпу. Он любимец парижской молодежи, которая убеждена, что нет наук, нет «тайн на небе и земле», которых бы не знал этот маленький человек с бледным лицом и добрыми глазами: свет знаний его по сравнению со знаниями других «подобен свету солнца подле бледного мерцания надгробной лампады» — так гласила о нем молва; к тому же он вдохновенный оратор, увлекающийся сам и увлекающий других.
