Рене Жирар - Насилие и священное
Свои наблюдения Малиновский излагает в рамках диалога с Фрейдом. Но его текст оставляет неоднозначное впечатление. Сперва автор утверждает, что у комплекса нет той универсальности, какую ему приписывает Фрейд. Затем следует размышление о дяде, и отсюда вытекают выводы, говорящие скорее в пользу психоанализа. Речь уже не о том, чтобы опровергнуть Фрейда, а о том, чтобы его обогатить. Дядя у тробрианцев играет роль, аналогичную роли отца у нас. Таким образом, хотя и меняя форму, сам эдипов комплекс вполне может обладать какой-то универсальностью.
У психоаналитиков книга встретила хороший прием. Они решили, что она опровергает других этнографов, продолжавших скептически относиться к психоанализу, который, по их мнению, ограничен слишком частной формой семьи. Психоаналитики не учитывают, что Малиновский, фрейдизм которого имеет достаточно абстрактный характер, относительно тробрианского дяди говорит всегда лишь о явных и сознательных напряжениях. С психоаналитической точки зрения у нас нет права утверждать, что основа этих напряжений — бессознательная драма, главным персонажем которой является дядя. Такая непоследовательность, разумеется, не прошла бы незамеченной, окажись выводы книги для психоанализа неблагоприятны.
В перспективе нашей работы некоторые наблюдения Малиновского представляются принципиально важными: они прямо затрагивают те отношения, которые нас интересуют и к которым, по нашему мнению, всегда сводится все реальное содержание эдипова комплекса. Малиновский, сам не придавая этому должного значения, показывает, что первобытные общества, или по крайней мере тробрианцы, ставят на пути миметического соперничества и «двойного зажима» преграды, отсутствующие в нашем обществе. Существенна здесь не снисходительность отца или строгость дяди, не авторитет, переместившийся от одного мужчины к другому. Более интересное различие сформулировано всего в нескольких строках: отец и сын не принадлежат одной линии родства; отец, и вообще отцовская культура не служат образцом. Нет исходящего от отца предписания: Подражай мне.
Дети растут в общине, в которой они, с юридической точки зрения, остаются чужаками; у них нет прав на землю; они не гордятся подвигами деревни; их истинное жилище, фокус их местного патриотизма, их наследство, честь их предков находятся в другом месте. Эта двойственность приводит к странным комбинациям и некоторой путанице.
Сыновья живут с человеком, своим отцом, не воплощающим их «идеал» в смысле фрейдовского «идеального я» или «Сверх-Я». Идеал этот существует, образец предоставлен им культурой — ближайший взрослый родственник по материнской линии; но с этим образцом дети не живут. Во-первых, дядя с материнской стороны появляется в жизни детей достаточно поздно; даже и тогда его присутствие не постоянно: чаще всего он живет в другой деревне. Наконец, и это самое главное, на его отношения с собственной сестрой, матерью этих детей, наложено строгое табу. Как с фрейдистской точки зрения, так и с точки зрения «двойного зажима» перемещение на дядю иллюзорно. Эдип авункулата — не более чем шутка.
Напряжение между дядей и племянниками тем более эксплицитно, что оно не замыкает ребенка в противоречие. Преграда не может стать образцом, образец — преградой; миметизм направлен так, что желание не примет преграду за свой объект.
Изучив другие первобытные системы, мы, несомненно, обнаружили бы, что сфера деятельности культурного образца (при условии, что образец воплощен в каком-то конкретном персонаже) никогда не пересекается со сферой ученика настолько, чтобы вызвать столкновение их желаний. Две эти сферы соприкасаются лишь в определенных точках, которые в нужный момент должны обеспечить инициацию ученика в данную культуру.
Наблюдения Малиновского приводят к выводу, что первобытные общества лучше защищены от «двойного зажима», чем западное общество. Действительно, каким предстает западное общество на фоне тробрианского? С самого начала западной истории, с патриархального периода, на одно и то же лицо возлагаются функции, у тробрианцев разделенные между отцом и дядей с материнской стороны. То есть патриархальная система менее дифференцирована, чем тробрианская. Даже если нам, при сравнении с современной семьей, патриархат представляется и должен представляться максимумом в плане произвольной структурации, то при сравнении с первобытными обществами он получает знак минус.
Безусловно, следует отказаться от выражения «эдипов комплекс» — неистощимого источника ошибок и недоразумений. Реальные феномены, которые психоанализ связывает с этим комплексом, нужно организовать вокруг конфликтного мимесиса, и тогда они приобретут связность. С другой стороны, станет возможно поместить эти феномены в диахроническую схему, распределить их исторически — и не только их, но и созданные для их объяснения теории, в первую очередь, разумеется, — психоанализ.
Чтобы такая теория, как эдипов комплекс, могла появиться, нужно, чтобы в обществе уже существовал взаимный мимесис, нужно, чтобы имелся механизм образца и преграды, но его насилие чаще всего оставалось скрыто, нужно, наконец, чтобы источником и отправной точкой этого механизма в принципе был отец. Если у истоков «двойного зажима» стоит отец, то миметическая зачарованность в течение всей жизни субъекта сохранит отцовскую окраску. У индивида, как и в группе, миметическая зачарованность постоянно обостряется; она постоянно воспроизводит свои первоначальные формы, иными словами, постоянно ищет новые образцы — и новые преграды — по сходству с первым. Если первым образцом был отец, то субъект будет выбирать новые образцы по сходству с отцом.
В западном обществе, даже в патриархальный период, отец с самого начала является образцом. Для образования «двойного зажима» нужно, чтобы отец стал еще и преградой. А стать преградой отец может лишь с уменьшением своей власти, которое во всех отношениях приблизит его к сыну и сделает их обитателями единого пространства. Золотым веком «эдипова комплекса» будет тот мир, в котором положение отца ослаблено, но не уничтожено окончательно, то есть западная семья последних столетий. Отец оказывается первым образцом и первой преградой в мире, где распад различий начинает умножать поводы для «двойного зажима».
Такое положение вещей само нуждается в разъяснениях. Если эволюция современного общества заключается в распаде различий, значит, она очень похожа на то, что в нашей работе названо жертвенным кризисом. И действительно, во многих отношениях модерн — это синоним культурного кризиса. Правда, следует отметить, что современному миру всякий раз удается заново обрести стабильность — ненадежную, конечно, и связанную с определенной обезразличенностью, сопровождающейся все более интенсивным соперничеством, которое, однако, не настолько сильно, чтобы этот мир разрушить. Предыдущие главы заставляют предположить, что первобытные общества в такой ситуации не устояли бы: насилие лишилось бы всякой меры и его пароксизм пустил бы в ход механизм учредительного насилия, восстановив тем самым какую-то весьма многоразличающую систему. В западном и современном мире ничего подобного никогда не происходит; стирание различий протекает постепенно и непрерывно и кое-как переваривается и усваивается данным сообществом, которое понемногу распространяется на весь земной шар.
Ответственность за напряжение и отчуждение, которым подвержен современный человек, нужно возлагать не на «закон» в какой бы то ни было форме, а на все более полное отсутствие всякого закона. Непрестанное разоблачение закона связано с типично современной обиженностью, то есть с напором желания, наткнувшегося не на закон, как оно полагает, а на образец-преграду, господство которой над собой субъект не хочет признавать. Чем лихорадочнее и безнадежнее становится мимесис в вихре сменяющихся мод, тем упорнее люди отказываются признать, что они превращают образец в преграду, а преграду в образец. Вот где подлинное бессознательное — и понятно, что оно может принимать самые разные формы.
Проводником на этом пути будет не Фрейд, и даже не Ницше, отводящий обиженность «слабым», тщетно пытающийся установить прочное различие между этой обиженностью и по-настоящему «искренним» желанием, волей к власти, которую он мог бы назвать своей, и не замечающий, что его проект и есть предельное выражение всякой обиженности… нет, им будет, видимо, Кафка — один из немногих, кто понял, что отсутствие закона есть то же самое, что обезумевший закон, что это и есть подлинное бремя, гнетущее человека. Снова лучшим проводником оказывается один из писателей, на догадки которых мы, люди науки, смотрим свысока. Сын требует от отца, уже переставшего быть сокрушительным соперником, текст закона, а получает в ответ лишь невнятное бормотание. Если по сравнению с первобытной стадией уже патриархат предстает как меньшая структурированность, то «западной цивилизацией», судя по тому, что случилось с патриархальных времен, вполне возможно, на всем протяжении ее истории управляет принцип наименьшей структурированности или деструктурации, который можно назвать чуть ли не ее миссией. Какая-то сила влечет сперва Запад, а потом и все человечество к небывалому состоянию относительной обезразличенности, к странной участи не-культуры или антикультуры, которую мы, собственно, и называем «современность».
