Пьер Паскаль - Протопоп Аввакум и начало Раскола
В 1649 году Москва познакомилась с другим ученым мужем, привезенным из Киева 27 января Паисием, патриархом Иерусалимским. Это был Арсений Грек, человек лет около сорока. Он был прекрасно принят. Ввиду того, что он не знал славянских языков, царь поручил ему преподавание греческого и латинского языков. К сожалению, популярность его была кратковременна: патриарх, рекомендовавший его, вдруг, когда он переходил обратно границу, изменил свое мнение о нем, обличил его как отступника, принимавшего последовательно ислам, затем унию и способного на всевозможные преступления[551]. В тот самый день, то есть 25 июля 1649 года, когда прибыло письмо из Путивля, Арсений был арестован и подвергся очень настойчивому допросу. Он кончил тем, что признался понемногу во всем, поведав допрашивавшим его поразительную карьеру авантюриста. Родившись в Турции, он потом перебрался в Венецию, затем отрекся в Риме от православия; в продолжение пяти лет изучал там философию Аристотеля и историю; в течение трех лет перед этим он изучал в Падуе медицину. После того, как он вернулся в Константинополь, он «трижды проклял папистскую веру», был монахом, иеромонахом и игуменом. Но какой-то визирь, заподозрив его в соучастии с венецианцами, предал его пыткам, он подвергся обрезанию. Купив себе этой ценой свободу, он поступил на службу к господарям Валахии и Молдавии, примирился с православной Церковью через посредничество митрополита города Янины, затем странствовал по Польше, что продолжалось вплоть до того момента, когда король Владислав, вылеченный им от каменной болезни, не направил его с письмом к Сильвестру Коссову – в Киев. Все это нисколько не помешало тому, что в его багаже оказалось пятьдесят семь прекрасных книг, начиная от Гомера, Плутарха и Иосифа Флавия, вплоть до Иоанна Дамаскина и Кирилла Иерусалимского. Преобразователи на Руси не стояли еще на той точке зрения, что наука выше добродетели: Арсения, закованного в цепи, отправили под конвоем пяти стрельцов в Соловки[552]. Именно о нем и вспомнили в связи с проектом открытия высшей школы: намерение это пришлось оставить[553].
Однако Стефан и царь, по-видимому, не отказались от своего доверия по отношению к киевским ученым. Что же касается Ртищева, то он восстановил близ Москвы, в чудесном месте, расположенном высоко над Москвой-рекой, монастырь, предназначенный исключительно для монахов Малой и Белой Руси, которые захотели бы там обосноваться. И, действительно, их туда прибыло за период 1649–1654 годов очень много. Не все были ученые; нет никаких сведений о том, чтобы они писали что-нибудь или преподавали что-либо кому-нибудь. Но от этой иностранной колонии, объединенной в братство св. Андрея, требовалось в первую очередь, чтобы она основала примерный монастырь, долженствовавший предоставить «убежище странникам и нищим»[554]. Ртищев намеревался также насадить на Руси благотворительные учреждения.
Прибытие киевлян было самым большим событием 1649 года. Желающих пройти их школу было очень много. Это было настоящим увлечением среди русской молодежи, всегда жаждущей знания и ознакомления со всем новым. Многие даже хотели отправиться в Киев, к самому первоисточнику знаний. Ртищев, как известно, получил паспорта для двух из них. Сам же он с увлечением изучал греческий язык. Он набирал учеников и ободрял тех, кто колебался. Но, с другой стороны, как лица, умудренные опытом, люди умные, те, которые морально отвечали за молодежь, так и самые простые люди беспокоились: «Нет ли у этих монахов какой-нибудь ереси?» Изучать латынь значит «сойти с правильного пути». Неожиданное происшествие с Арсением дало новый толчок сомнениям. Некий Лукьян Голосов, ученик киевлян, ушел от них, распространяя против них очень некрасивые обвинения: «Они всех обличают (…) они поносят благочестивых протопопов Иоанна, Стефана и других (…) Это вруны, они нас ничему научить не смогут (…) Сами они не знают того, чему они обещают нас учить». Наряду с двумя последними обвинениями, безусловно клеветническими, первые два также были лишены всякого основания[555]. Однако молодой Голосов, этот хулитель иностранцев, сделавший вскоре карьеру при Никоне[556], распознал в самом зародыше тот роковой конфликт, который в один прекрасный день не мог не вспыхнуть, конфликт между взглядами «благочестивых протопопов» и взглядами новоприбывших, либо не знающих, либо относящихся с пренебрежением ко всем древним преданиям Московского благочестия.
Без всякого содействия со стороны иностранцев, но ускоренным темпом продолжали издавать старые книги: с 1647 по 1651 год было три издания Букваря[557], то есть с 1645 по 1652 г. появилось 9600 экземпляров. Выпущен был Часослов, выдержавший с 1645 по 1651 г. восемь изданий. Вышла тогда же в девяти изданиях учебная Псалтырь[558]. Таким образом, в чрезвычайно интенсивной деятельности Печатного двора не было забыто и первоначальное, и среднее образование[559]. Помимо этого, царь подумывал и о семинариях вроде тех, которые стали только что создаваться во Франции; он писал в своей памятной записке, предназначенной для Собора 1651 года: для рукоположения во священники и дьяконы надлежит выбирать образованных людей, знающих все церковные книги и весь церковный чин, а тех, которые таковыми не будут, нужно обучать в школах с тем, чтобы они могли просвещать христианские души по правилам св. отцов и быть солью земли и светочем мира[560].
III
Реформа приходов: пение, «единогласие». Неронов в Казанском соборе
Вопрос о единогласии окончательно созрел лишь в 1649 году. Стефан считал, что царь может вынести его на соборное решение на очередном собрании высшего духовенства, которое должно было собраться, как обычно, в Неделю Православия, 11 февраля. Но он наткнулся на категорический отказ патриарха, который считал, что службы могли исполняться единогласно только в монастырях. Споры были чрезвычайно бурными. Духовник царя пустил в ход резкие выражения, свойственные всем преобразователям: нет больше Церкви в Московском государстве, епископы не пастыри – а волки. Патриарх завопил, что такие слова соблазн: «Церковь? Да она же стоит подобно столпу, поднимающемуся к небу, она непоколебима и нерушима, она верно хранит апостольские правила». Было решено, что во всех приходских церквах Божественная служба будет происходить по-прежнему и что ничего нового введено не будет. Патриарх домогался получить еще преимущества; он добился того, чтобы было возбуждено со стороны Собора особое ходатайство с требованием казни Стефана в силу статьи нового Уложения, наказующего смертью за богохульство[561]. Может быть, этим самым надеялись отделаться от беспокойного кружка? Но он никак не сдавался. Ни Стефан, ни Никон, ни Неронов не подписались под ходатайством. Царь челобитчикам отказал. Может быть, по совету патриарха Иерусалимского Паисия, который все еще находился в Москве, решили передать дело на третейский суд Восточной Церкви. Пользуясь случаем, обратились к Константинопольскому патриарху и с другими вопросами: можно ли совершать Божественную службу лишь с одним или с несколькими потирами, является ли законным второй брак, когда один из супругов принял монашество, действителен ли брак священника со вдовой или с женщиной легкого поведения? Ответ, датированный 16 августа 1650 года, прибыл в Москву 8 декабря. Он благоприятствовал желанию царя и боголюбцам[562]. Тогда собранию духовенства 9 февраля 1651 года было снова предложено единогласие. Постановлено было ввести его как обязательное «как в монастырях, так и в церковных приходах».
Победа была одержана, оставалось только претворить ее в жизнь. И сейчас же были посланы соответствующие распоряжения епископам по епархиям, а епископами – протоиереям и монастырям. В Москве было составлено для следующего издания Служебника пространное Предисловие, излагавшее происхождение единогласия, требуемого к неукоснительному соблюдению, во-первых, по проповедям св. Иоанна Златоуста, далее, св. апостолом Павлом, затем Собором, созванным царем Иваном Васильевичем и митрополитом Макарием и, наконец, ныне окончательно установленного Собором[563].
Но реформа, которая столько стоила духовенству и верующим, не могла быть применена на практике, не возбудив резких протестов[564]. В провинции было легко не повиноваться при условии, что епископ будет смотреть сквозь пальцы, прикинется несведущим относительно распоряжения; дальнее расстояние от столицы было совершенно достаточной защитой даже в отношении властных и ревностных иерархов. Никон предписал, еще до решения 1651 года, соблюдать единогласие в обширной Новгородской епархии, но известно, что еще и в 1661 году оно не применялось в Соловках[565]. В Москве же пример был дан очень давно Стефаном в Благовещенском соборе, Нероновым в Казанском соборе, Ртищевым в его домовой церкви[566] и, очевидно, некоторым числом других священников. Но можно было предвидеть сопротивление со стороны многих: чтобы это устранить, все духовенство было призвано прибыть 11 февраля к «тиуну»[567], чтобы там подписаться под обязательством исполнять церковную службу единогласно. Но вот мы видим, что в этом патриаршем приказе происходят бурные споры: одни кричат, что они приложат руку к документу только в том случае, если царь и окольничьи также письменно дадут свое согласие; им отвечают, что они плюют на повеления Божии и св. отцов. Некий поп Прокопий, только что прибывший из Вятки, обзывал новые решения ересью и лицемерием. Стефану Вонифатьеву приписывали видение Бога Саваофа, в ответ на что Прокопий приводил случай, имевший место с одной простой женщиной, также уверявшей, что она видела Господа во плоти, вслед за чем он [Прокопий] изгнал из нее беса: «Стефан видел дьявола, а не Бога Отца! Кто может видеть Бога во плоти?» За эти богохульные слова Иоанн, молодой священник церкви Гавриила Архангела, друг Стефана, который в той же связи уже пострадал от патриарха, донес 13 февраля на своего собрата[568]. Но сторонники «status quo» не сдавались. Они стали распространять среди народа памфлеты против нововводителей, где они назывались «святошами». Было необходимо им ответить; один из справщиков Печатного двора, Шестой Мартемьянов, взял это на себя, и у нас и сейчас имеется его памятная записка, научная, уравновешенная, снабженная цитатами из св. апостола Павла, отцов церкви, Стоглава, патриарха Гермогена, Книги о вере и так далее, полная благородного негодования против исказителей веры[569].
