Ирвинг Финкель - Ковчег до Ноя: от Междуречья до Арарата
Когда в 1969 году я вошел в здание Бирмингемского университета, гордо держа под мышкой гардинеровскую «Грамматику древнеегипетского языка», Судьба первый раз явным образом вмешалась в мою жизнь. Египтологию там преподавал Т. Рандл Кларк; этот степенный округлый профессор, эксцентричный, как персонаж из кинофильма, успел прочесть лишь одну вводную лекцию и скоропостижно скончался, оставив без египтологии все свое отделение, едва-едва наполнившееся гамом только что зачисленных студентов. Обеспокоенный этим декан, проф. Ф. Дж. Тритш, попросил меня зайти к нему в кабинет, чтобы предупредить: на поиски нового преподавателя иероглифов уйдут многие месяцы, и поскольку меня интересуют все эти вещи, не спуститься ли мне пока вниз, позаниматься клинописью с проф. Лэмбертом? Все знали, что Лэмберт, как правило, не снисходит до занятий с новичками, но в создавшихся обстоятельствах, поразмыслив, он решил меня взять. Через пару дней я и три юные леди стояли полные ожиданий перед дверью, за которой начиналась клинопись. Вот таким вполне случайным образом я стал учеником ассириолога Вилфреда Джорджа Лэмберта, совершенно еще не зная о том, что это великий ученый, и не представляя, сколько непокоренных вершин высится впереди. Мне только что исполнилось восемнадцать [9].
Наш новый профессор, наскоро пробормотав «доброе утро» и даже не поинтересовавшись у нас четверых, как кого зовут, повернулся к доске и написал три вавилонских слова: iprus, niptarrasu, purussu, Затем он спросил нас, увидели ли мы в них что-нибудь особенное. Когда-то в средних классах я немного занимался древнееврейским, поэтому я сразу увидел в этих словах общий корень из трех согласных p, r и s, о чем и сообщил профессору. Он слегка кивнул, после чего мне и каждой из юных леди был выдан листок с клинописными знаками, которые нам надо было «выучить к понедельнику». Вот так это и произошло, благодаря Судьбе. В тот момент, когда мы начали читать наши первые слова, написанные клинописью, – «Если человек…» из Кодекса царя Хаммурапи, – я понял, что становлюсь ассириологом навсегда. Такие моменты меняют жизнь. Никто в аудитории не заметил, что во мне совершается этот переворот. Лэмберт вскоре показал себя суровым преподавателем, не делающим скидок, к тому же склонным к желчной иронии. Каждый ученик должен был втайне принести клятву верности; наши юные леди, не прошедшие этого посвящения, потихоньку удалились одна за другой, и я надолго остался один на один с тем, что было, осмелюсь сказать, моим предназначением.
Клинопись! Самая древняя и самая сложная в мире письменность, намного древнее любого алфавита; давно исчезнувшие шумеры и вавилоняне пользовались ею в течение более чем трех тысяч лет, и лишь при начале римской эпохи кончилось ее время, как у всякого динозавра. Какие трудности, какие приключения ожидают меня!
Проводить день за днем долгие часы над пыльными табличками древних месопотамских царей – наверное, это должно было казаться странным занятием, всего в одной или двух милях от развлечений бирмингемского Bull Ring и в окружении намного более полезных факультетов, например французского языка или машиностроения; но мне это занятие никогда не казалось странным. Мертвый язык, если он расшифрован, можно изучать в классе по учебнику грамматики как любой другой язык: я иду, ты идешь, он идет – эти формы есть не только в латыни, древнегреческом или древнееврейском, они есть также и в шумерском и в аккадском языках.
Перед обучающимся клинописи, как я вскоре понял, встает не одна, а целых две труднейшие проблемы: надо учить знаки и учиться языкам. В обычной жизни идея отделять язык от письменности противоречит нашей интуиции – ни говорящий, ни пишущий никогда не отделяют одно от другого; но на самом деле язык и его письменность так же различаются, как тело и одежда. Например, мы знаем из истории, что древнееврейский язык часто пользовался арабским письмом, арамейский случалось записывать китайскими иероглифами и т. д.; при необходимости можно и санскрит записывать руническим письмом. Изучать еще один мертвый язык, использовавший еще одну мертвую письменность, – кто-нибудь скажет, что лучше два раза утопиться. Но клинопись – это во много раз сложнее. Клинописная письменность использовалась в основном двумя мертвыми языками – шумерским и аккадским, и пока вы не прочли несколько слов на табличке, вы даже не можете определить, на каком языке она написана. Шумерский язык, старейший из двух, не имеет ни одного известного родственника. Аккадский, с его северным (ассирийским) и южным (вавилонским) диалектами, принадлежит группе семитских языков и поэтому соотносится с еврейским, арамейским и арабским примерно так же, как латынь с итальянским, французским и испанским. В древней Месопотамии шумерский и аккадский языки сосуществовали, так что достаточно образованный писец должен был уметь писать на обоих – этого правила строго придерживались на занятиях Лэмберта.
Но шумерский и аккадский – действительно два различных языка. Аккадскому языку свойственны красноречие и смысловая сложность, аккадская фраза может быть юмористической, иронической, сатирической, даже двусмысленной – совершенно как по-английски. Словарный запас был тоже весьма широк во всех отношениях: составители фантастически полного и очень дорогого Чикагского аккадского словаря[8] (название может многих сбить с толку), лишь недавно завершенного и занимающего полтора метра на книжной полке, постарались включить в него перевод на американский английский всех известных слов аккадского языка. В 1969 году, однако, когда я начал его изучать, почти все доступные словари и руководства имелись только по-немецки, как, например, серый и однообразный Akkadisches Handworterbuch, набранный мелким шрифтом в две колонки, сравнительно недорогой и при этом совершенно тогда необходимый. Попав от него в зависимость, я подчас лучше помнил, что означает данное аккадское слово по-немецки, чем его немецкий аналог по-английски. Университетские приятели с исторического или физического факультета казались мне выбравшими непыльную работенку, и я с плохо скрываемым удовлетворением смотрел, как даже мой друг Эндрю Сазерленд, получивший по немецкому языку высшую оценку с отличием, оказался неспособен объяснить мне смысл какого-то «полезного пояснения» в маленькой книжке по шумерской грамматике Адама Фалькенштейна, скромно названной Das Sumensche.
Лэмберт требовал в классе точности Шерлока Холмса; любая попытка студента скрыть свое незнание или дать приблизительный перевод тут же выводилась на чистую воду. Списывать и пользоваться шпаргалками строго запрещалось; на столе лежал только текст оригинала, его надо было прочесть в полный голос, дать точный перевод и проанализировать грамматические формы. Укрыться от этого не представлялось никакой возможности. Это была настоящая школа ассириологии – не такая, как, скажем, в Оксфорде, где, похоже, даже преподаватель мог под столом свериться со шпаргалкой при разборе каких-нибудь надписей ассирийских царей. Как мне потом рассказывал мой друг Джереми Блэк, еще одно занятие, предлагавшееся там студентам в течение первых недель обучения, состояло в транслитерации слоговыми клинописными знаками первой главы «Гордости и предубеждения»[9]. Считалось, что это сразу покажет студентам особенности клинописной системы, не дающей возможности записывать слоги со смежными согласными и не имеющей знаков для о, ф или ж. В результате выдавались такие перлы, как, скажем, tu-ru-ut u-ni-we-er-sa-al-li ak-nu-le-eg-ge-ed (т. е. truth universally acknowledged). Лэмберт не интересовался подобными детскими играми; мы не пробовали писать по-шумерски палочками от леденцов по пластилину. Мы просто учили один за другим все клинописные знаки, вот и все. Через много лет, начиная экспериментальный вечерний класс по изучению клинописи в Британском музее, я написал на доске клинописными знаками:
a-a a-am tu-u bi-i ma-ar-ri-id tu-ma-ar-ru
(т. е. I am to be married tomorrow), что было чистой правдой, я действительно собирался завтра жениться и в этот вечер хотел уйти пораньше. В аудитории возникло большое оживление, которое только усиливалось с каждым очередным расшифрованным студентами знаком, пока они, наконец, не смогли прочесть всю фразу. Я с радостью должен вам заявить, что через год при начале аналогичного курса мне пришлось изобразить клинописью совершенно другую фразу.
Клинописные знаки, которые я представляю себе как драгоценные камни в золотой чаше, исполненные явного и тонкого смысла, никогда не были для меня чем-то далеким и чуждым; я постоянно пользуюсь ими. День, когда Джон Рафл, сотрудник Городского музея в Бирмингеме, подарил мне чудесную и тогда уже совершенно недоступную книгу Рене Лабата Manuel d’Epigraphie Akkadienne («Руководство по аккадской эпиграфике»), был для меня красным днем в календаре. Клинописные знаки за три тысячелетия заполняют ее страницы разворот за разворотом, четко прорисованные черными чернилами, так что вам остается только запоминать их. Это единственная книга в моей жизни, которая растрепалась от постоянного употребления.
