Уолтер Брюггеман - Введение в Ветхий Завет Канон и христианское воображение
Отметим, что в последнее время «канон» привлекает к себе внимание не только как процесс исторического развития или литературный феномен, но и как богословская реальность. Процессом канонизации двигал определенный богословский импульс — желание сформировать корпус текстов сообразно ключевым богословским постулатам. В частности, Джеймс Сандерс показал: «канонический процесс» служил делу утверждения монотеизма, пусть даже не все тексты, впоследствии вошедшие в Ветхий Завет, легко согласовывались с монотеизмом (J. Sanders 1976). Бревард Чайлдс указывает, что процесс оформления, редактирования, обретения этими текстами своей «окончательной формы» был подчинен главным верованиям канонизирующей общины (Childs 1979). Чайлдс также предположил, что, если вынести за скобки процесс канонизации и форму канона, в самих текстах можно найти такую нормативную каноническую интерпретацию, которая согласуется с основами церковной догматики (Childs 1993). В этом смысле сама ветхозаветная литература может быть понята как совокупность нормативных богословских суждений. Она сформирована благодаря страстному богословскому убеждению.
Последний тезис, по–разному формулируемый и часто оспариваемый, наводит на важную мысль: исторические реалии, отображенные в тексте, плохо уживаются с теми каноническими притязаниями, которые мы в нем усматриваем. До недавнего времени ученые–ветхозаветники занимались почти исключительно исторической проблематикой, а «канон» считали феноменом поздним и несущественным. Ныне же некоторые комментаторы смотрят на богословскую интенцию текста как на вещь более важную, чем на его историческую составляющую. Особенно характерен такой подход для прочтения Библии людьми церковными (в частности, экзегетами из христианских семинарий), — в секулярных университетах с их установкой на «объективность» дело обстоит все–таки иначе. В церковной аудитории внимание к канону обычно приветствуется как явление позитивное. В научной среде на эти вещи смотрят неоднозначно, и встречается отношение достаточно скептическое: по мнению ряда ученых, смысл текста здесь искажается в угоду церковному учению. Вообще об этих проблемах трудно судить нейтрально: так или иначе, исследователь обнаруживает свое отношение к доктринам иудаизма и христианства. К консенсусу на сей счет современные богословы и библеисты пока не пришли, но при любом раскладе понятно, что «окончательная форма» текста не есть чисто исторический репортаж. Будем же при дальнейшем изучении текстов помнить об этой сложной взаимосвязи исторического и канонического аспектов.
4. Взаимосвязь исторического и канонического аспектов чрезвычайно многогранна. Здесь большую роль играет традиция — творческий процесс формирования, передачи и интерпретации текстов.
Из поколения в поколение в общине передается память: родители рассказывают предания детям и внукам, те в свою очередь — своим детям и внукам и т. д. (Исх 10:1–2; 12:26; 13:8, 14, Втор 6:20, Ис Нав 4:21, Пс 77:5–8). У истоков важнейших преданий, очевидно, лежат какие–то реальные события. Скажем, у истоков рассказа об исходе из Египта, наверняка, было некое освобождение. Доказать, впрочем, это невозможно, да мы и не знаем, что это за освобождение. Предания рассказываются творчески: добавляются новые материалы, — иногда сознательно, чтобы актуализировать предание. Например, повествование об исходе в Исх 1–15 содержит тексты, сформировавшиеся лишь в период вавилонского плена: они отражают осмысление преданий об исходе в свете событий VI века до н. э. (плен и освобождение из Вавилона). Естественно, такие творческие добавления имеют разную ценность: есть вещи ценные и удачные, а есть — совсем даже наоборот. Как бы то ни было, процесс пересказа преданий достаточно вольный и живой: не теряя стройности сказания, рассказчик может «удивить» новое поколение слушателей добавлениями, которые содержат нечто актуальное для их жизни.
На мой взгляд, если мы распознаем в традиции это сочетание творчества и воспоминания, мы сможем лучше оценить ее как голос веры, не жертвуя методами критического анализа. В течение долгого времени библейская критика пыталась отделить воспоминания о реальных событиях от поздних напластований, получая в результате довольно куцее повествование (von Rad 1962, 112–115, 302–305). В современной науке и вовсе господствуют скептические настроения: с одной стороны, «исторические» притязания Ветхого Завета считаются все более ненадежными, недоказуемыми, а часто и неправдоподобными (Dever 2001; Finkelstein & Silberman 2001); с другой стороны, ученые согласны, что тексты перегружены идеологией, а потому ненадежны (Barr 2000). Эти научные разработки очень важны, однако к тексту надо подходить с адекватными запросами.
В новое время библейские тексты слишком часто судили в соответствии с современными критериями истинности и хотели от них того, на что те вовсе не рассчитаны. Нормативная традиция, передававшаяся из уст в уста, а впоследствии канонизированная, — это мир смыслов, в центре которого стоит ГОСПОДЬ, Бог Израилев; прежде всего именно ГОСПОДЬ действует в древнеизраильских песнях и сказаниях, придавая им убедительность особого рода. То есть в пересказе сочетаются и верность определенным смыслам, и творческий акт воображения. (Заметим в скобках, что и современный научный скептицизм является творческим актом воображения, укорененным в позитивизме. Но мы сейчас не будем на этом останавливаться.)
Конечно, динамизм традиции — не вчерашнее открытие. Еще в XVIII–XIX веках, в эпоху Просвещения, ученые разработали ряд гипотез о происхождении исторических текстов Ветхого Завета из более ранних документов. (В ту пору мыслили категориями «документов». Сейчас предпочитают говорить просто о «слоях» или «промежуточных этапах» развития традиции.) По одной из наиболее авторитетных гипотез, до сих пор сохранившей определенное влияние, в процессе передачи древнеизраильской традиции были четыре особо важные точки: в X, IX, VII и V веках до н. э.; в это время были созданы гипотетические документы, условно обозначаемые как Яхвист (J), Элохист (Е), Девтерономист (D) и Жреческая/Священническая традиция (Р). Каждый слой традиции опирался на воспоминания, брал от них необходимое (а ненужное отсекал), переформулировал и приспосабливал к новому контексту. Окончательная форма текста представляет собой комбинацию этих нескольких попыток переформулировать традицию.
Эта «документальная гипотеза» исходила из концепции эволюционного развития древнеизраильской религии. Современные ученые относятся к этой концепции скептически, но динамизм процесса признают, пусть и в несколько иной форме. В середине XX столетия вместо «документов» стали говорить о «традициях», однако динамизму по–прежнему отводится большое значение. Традиция предполагает и память и творчество.
В традиционном процессе пересказа, предназначенного актуализировать веру для каждого нового поколения, каждая версия такого пересказа (а версий было множество!) задумывалась как «окончательная» и самая правильная. Однако природа традиции такова, что «окончательной» версии быть не может: каждая постепенно вытесняется и заменяется новой, более свежей версией. Эта новая версия в свою очередь будет считаться «окончательной и правильной», но и ее потеснят следующие версии. Многослойность текста, заметная при внимательном чтении, связана с тем фактом, что в процессе развития традиции старые материалы не отбрасываются напрочь, а сосуществуют бок о бок с новыми. В этом есть изрядный плюс, ибо очень часто поздние сказители возвращаются к прежним (казалось бы, устаревшим) материалам и находят им новое применение.
Еще раз подчеркнем: процесс развития традиции, в ходе которого возникло Священное Писание христиан, не является просто репортажем о событиях. В каждом из своих вариаций он несет определенную весть, желая привести мир в согласие с принципами веры. Остановимся на трех важных для нас аспектах этого процесса.
• Как мы уже сказали, традиция, ставшая Писанием, есть бесконечный акт воображения (D. Brown 1999, 2000). Иными словами, эта литература не просто описывает видимый мир: с помощью художественных приемов и дерзновенной риторики она говорит о мире, лежащим за гранью обыденного восприятия. В богословском плане здесь ключевая роль отводится ГОСПОДУ как Творцу и Промыслителю мира (хотя Его святость такова, что Его невозможно описать с помощью каких–либо традиционных определений). Сказители пытаются показать действие ГОСПОДА в мире, показать с помощью художественного воображения — песен, повествований, оракулов и закона. В художественном плане эти тексты очень многообразны: например, в повествованиях Книг Самуила, поэзии Книги Иова и метафорах Книги Иеремии мы находим «предельные выражения»; они передают «предельный опыт» поколения, своим свидетельством стимулирующего «предельный опыт» слушателей, невозможный без этого общего языка (Ricoeur 1975, 107–145).
