Александр Мень - История религии. В поисках пути, истины и жизни. Том 6. На пороге Нового Завета. От эпохи Александра Македонского до проповеди Иоанна Крестителя
Ветхозаветные книжники, несомненно, испытали на себе воздействие подобных настроений. Тем не менее, вера давала им силы побороть пессимизм. Чувство Бога, присущее хакамам, есть поразительное чудо, и их писания бесценны для нас именно как исповедание этой живой, непобедимой веры.
Уже в сказании о Соломоне ясно была выражена уверенность в том, что высшая мудрость не есть лишь плод искушенного ума, но дается человеку Творцом. Молитву царя, просившего у Господа мудрости, можно рассматривать как своего рода прелюдию ко всей хокмической литературе. То, что кажется только земным, — в основе своей, как и жизнь, есть дар Божий,
Ибо Господь дает мудрость,
из уст Его знание и разум.
Впрочем, Библия никогда не понимала божественный дар как подачку, брошенную людям нерадивым и праздным. Человек сам должен искать, принять и взрастить в себе небесный дар (Притч 2, 1 и далее). Он — не безвольный и пассивный «потребитель» мудрости; его призвание всеми силами умножать ее.
Подобно Царству Божию евангельской притчи, мудрость сравнивается с самой большой драгоценностью, перед которой все тленные сокровища — ничто.
Счастлив человек, нашедший мудрость, и человек, обретший разумение,
Ибо польза ее больше серебра и больше золота ее ценность.
Она дороже жемчуга, и ничто из желанного тебе с ней не сравнится.
Восточная и античная философия предназначалась обычно для избранных. Автору же Притч всякий эзотеризм чужд. Мудрость не скрыта за семью печатями. Она громко взывает к людям на улицах и площадях (1, 20). Поэт изображает ее в виде проповедницы, которая обращается ко всем, желающим ее слушать.
У греков мудрость подчас сама по себе считалась добродетелью. В Книге Притч, наоборот, именно добродетель почитается истинной мудростью, ибо мудр не тот, кто имеет много знаний о мире (что это в сравнении с самим миром?), а тот, чья жизнь согласуется с велениями Божиими. Нарушение Его воли есть безумие или род самоубийства.
Особенно озабочен наставник судьбой тех, кто впервые вступает в самостоятельную жизнь. Он предостерегает своих слушателей от заразы греха, с отвращением говорит о распутстве, алчности, насилии, не жалея красок рисует поведение глупцов, ослепленных пороками:
Обдумай стезю твою для ноги твоей, и все пути твои да будут тверды.
Не уклоняйся ни вправо, ни влево; удали ногу твою от зла.
Призывая к миролюбию, состраданию и чистоте, автор Притч далек от законнического формализма. Предвосхищая Евангелие, он указывает на сердце как источник злых и добрых поступков:
Больше всего хранимого храни сердце свое.
При этом мудрец вовсе не склонен считать добро «естественным» и легким. Он слишком хорошо знает предрасположенность человеческой натуры ко злу. Не ссылаясь на Книгу Бытия, он говорит о греховности людей как о чем-то само собой разумеющемся. Горькие слова упрека вкладывает он в уста мудрости:
Звала я — вы не послушались,
простирала руку свою, но не было внимающего,
и обличении моих не приняли.
Одним словом, людям отнюдь не свойственно повиноваться голосу совести и разума.
Этот библейский реализм не позволяет хакаму искать источник нравственности в самом человеке: ведь воля ко злу присуща ему так же, как и к добру, если не больше. Поэтому опорная точка для этики должна находиться выше, в сверхприродном мире. Выбирая между добром и злом, которые человек обнаруживает в себе, он должен следовать добру как закону, установленному Творцом. Подлинная мудрость, таким образом, неотделима от веры, от стремления выполнять заповеди.
Эта мысль выражена в афоризме, который не раз повторяется у хакамов:
Страх Господень начало мудрости, и познание Святого разум.
Но что такое «страх Господень» — боязнь наказания за грех?
Неверно было бы совсем исключить такое понимание. Однако слова о «страхе Господнем» — не запугивание, а лишь констатация нравственного миропорядка, своего рода предупреждение об опасности, таящейся в грехе. Это нечто близкое к индийскому понятию о Карме и греческому — о Дике.
Здесь важно подчеркнуть, что библейский мудрец видит в «страхе» только начало мудрости (во временном смысле слова), ибо боязнь возмездия соответствует лишь примитивной, начальной ступени духовной жизни.
Но этого мало. Вторая половина приведенной строфы показывает, что «страх Господень» имеет и более глубокий аспект (Строфы в библейской поэзии обычно содержат одну и ту же мысль в двух вариантах). Его синоним «познание Святого», т. е. Богопознание, а это слово в Ветхом Завете, как известно, означает любовь, веру и близость к Богу. Следовательно, «страх Господень» есть вовсе не ужас перед карающей десницей, а скорее боязнь потерять Бога, отдалиться от Него. Недаром мудрость сравнивается в Притчах с Древом Жизни, которого лишился человек, нарушивший Завет (3, 18).
На языке Библии «боящийся Бога» это человек, проникнутый благоговением. «Богобоязненность» рождается из того священного трепета, который возникает в сердце перед лицом Сущего. Без этого чувства не может быть подлинной религиозности [10]. Оно в свою очередь отодвигает боязнь кары на задний план и почти угашает ее. «Совершенная любовь, — по слову апостола, — изгоняет страх».
Следует подчеркнуть, что для простого страха в Притчах употребляется другое слово, нежели для «страха Господня» (пахад, а не ира). Мудрость говорит отвернувшимся от нее людям:
Когда, как буря, придет на вас страх (пахад)
и беда, как ураган, понесется на вас, когда постигнет вас несчастье и боль,
Тогда будут звать меня и не услышу я, будут искать меня и не найдут.
За то, что возненавидели познание и не приняли страха (ира) Господня.
Итак, повторяем, есть два страха: один — боязнь возмездия, другой — трепетное благоговение перед Высшим. Если первый может послужить «началом» для грубых душ, то второй — неотъемлемое свойство веры и любви к Богу, из которых рождается воля к добру. Слова Христовы: «Кто любит Меня — тот заповеди Мои соблюдет» указывают на это последнее основание нравственности как форму отношения человека к своему Создателю.
Но если жизнь в согласии с «мудростью» есть исполнение небесной воли и божественного замысла по отношению к человеку, то как не предположить, что «мудрость» должна иметь и более широкое значение? Ведь судьбы людей — часть общих судеб мироздания, и вся Вселенная зиждется на воле и замысле Творца. Поэтому автор Книги Притч видит в Премудрости Божией силу, устрояющую космос.
В человеческом бытии греху и немощи противостоит мудрость как исполнение велений Сущего, в природе хаосу противостоит вселенская Премудрость, которая созидает небо и звезды, растения и животных в их поразительной сложности и красоте.
Здесь на пути ветхозаветной мысли незаметно вырастало искушение пантеизмом. Если мироздание столь чудесно, не заключена ли тайна его в нем самом. Не является ли Премудрость-устроительница лишь имманентным свойством Вселенной как божественного целого? Эта идея издавна казалась людям вполне естественной, а от пантеизма до обоготворения природы оставался один шаг. Однако израильские хакамы, отказавшись считать самого человека источником добра, не могли признать и божественности природы. Верно, что в ней повсюду обнаруживаются стройность и порядок, но значит ли это, что они коренятся в самой природе? Автор Книги Иова отвечает на этот вопрос в своем гимне Премудрости [11]:
Человек не знает к ней стези, и ее не сыскать в стране живых.
Бездна говорит: «Во мне ее нет!» и море говорит «Не у меня!»
Она сокрыта от глаз всего, что живет, и от птиц небесных утаена.
Аввадон и смерть говорят: «Только слухом мы слышали весть о ней!»
Все, что изумляет нас во Вселенной, есть творение абсолютного Разума, воплощение Его вечной Премудрости. Отраженный свет и источник света — не одно и то же. Искать средоточие мировой гармонии нужно лишь в Творце.
Бог — вот Кто знает к ней путь, и Он ведает место ее.
Когда Он ветру давал мощь, и полагал меру движениям вод,
И для дождя назначал устав, и стезю для громоносных туч,
Вот тогда Он узрел, исчислил ее, испытал ее, и устроил ее, —
И сказал человеку так: «Бояться Господа это мудрость,
И удаляться от зла разум».
Так Библия утверждает связь космического и нравственного миропорядка в их общем происхождении из божественной Воли. И законы человеческой жизни, и законы естества имеют один источник: Творца, проявляющего Свою беспредельную мощь через Премудрость.