Андрей Кураев - НАСЛЕДИЕ ХРИСТА. ЧТО НЕ ВОШЛО В ЕВАНГЕЛИЕ
Если бы каждому из нас Христос являлся как Савлу, если бы перед каждым из нас он расставлял "рогатины" (см.: Деян. 9, 5), как Он это сделал перед ним, — то отрицание исторического предания и исторической преемственности было бы логично.
Но даже Савл Христом был лишь ослеплен. И затем был послан к обычным христианам, чтобы от них получить принятие в общину, исцеление, крещение и — прозрение. Савл ослеплен Христом без помощи людей. Павел прозрел через посредство Церкви (см.: Деян. 9, 17–18).
Люди не могут сами делать людей христианами. Люди не могут передавать тот Дух, который не от них исходит. И все же этот Дух действует через людей. Значит, Предание, совершающееся в истории, надо понимать как синергию, как сотрудни чество человеческих усилий и Божиих. "Никто не получает веру на одиноком пути прямо от Бога, в вертикальной истории, но Бог или вертикальная история достигает его через историю горизонтальную", — пояснял свящ. Димитрий Станилое[112].
Так поддерживает ли Бог человеческие усилия, служащие Ему? Помогал ли Бог христианам до протестантских столетий? Те века знали немало людей, искренне желавших служить Спасителю. Тот, Кто даже из камней и ослиц сотворял свидетелей Себе, неужели холодно и отстраненно взирал на эти стремящиеся к Нему сердца и ждал появления Лютера для того, чтобы снова войти в человеческую историю, которая якобы была для Него закрыта со времени смерти последнего апостола?
Ну, нет — Творец времен вошел в полноту времен не для того, чтобы так просто покинуть реку истории. Он вошел в историю, чтобы работать в ней и чрез нее. И только это может придать истории смысл. Если нет Предания, если мир человеческих преданий непрозрачен для Слова, если только на страницах Писания мы встречаем Христа, то весь мир, вся история за пределами этой книги не более, чем "диаволов водевиль". Тот, кто желает придать смысл истории, то есть придать смысл каждой исторической человеческой жизни, должен признать пронизанность истории Смыслом, Логоcом. Человеческая история, пронизанная Христом, — это и есть Предание. Так оказывается, что "Предание есть единственная форма встречи с Вечностью, которая не отрицает время, но придает ему ценность"[113]
Но поскольку в Предании Вечный Дух входит в мир раздельных форм, в мир многообразных и част ных существований, в мир истории, то возникает вопрос: как именно этот Дух усваивается людьми? В какие формы отливает себя Предание? Здесь мы должны различить Предание и предания. Предание есть распространение Богочеловечества в мире. Предания — то, что человек в своей немощи уловил от этого веяния Духа и смог выразить в своих словах и в своей жизни.
Бог действует в людях. Но любое действие свидетельствует не только о том, откуда оно исходит, но и о том, кто или что его воспринимает, в чем это действие отпечатывается. И если богословие возможно только потому, что Бог воздействует на человека, то, значит, вопрос богословия есть вопрос о человеке.
"В человеке я вижу загадку богословия", — писал Константинопольский патриарх св. Фотий[114]. Богословие есть опытная наука. "Местом пребывания трансценденции не являются ни реальный, ни сверхэмпирический мир, а граница, на которой я стою перед трансценденцией, если существую в своей подлинности", — по сути о том же пишет на языке своей философии Карл Ясперс[115]. Несмотря на то, что Абсолют находится вне творе ния и вне познания — Он не находится вне рели гии. Бог способен к бытию вне Себя Самого. "Он повсюду и не только рядом с нами — Он в нас", — по слову христианского апологета II века Минуция Феликса[116].
Бог касается человека — и человек меняется. Отсюда происходят два важных следствия.
Первое — вхождение в Традицию означает не сужение опыта человеческой мысли, познания и творчества, а, напротив, его принципиальное расширение. Вхождение в Церковь с ее обрядами и догматами никак не есть угашение Духа и прекращение исканий. "Он бесконечен, поскольку Его, уже найденного, все еще продолжают искать (Ut inventus quareretur immensus est)", — сказано блаженным Августином о Боге[117].
В душу входит опыт несравненной новизны, опыт, не сопоставимый ни с чем из того, среди чего привык жить человек внешний. Поэтому, по выводу замечательного современного китаиста В. Малявина, "Традиция сталкивает человека с не достижимым "другим", равнозначным безбрежному полю опыта. Всякое сообщение о традиции со общает с неведомым. Свежий ветер традиции не задерживается в казематах позитивистского созна ния, он возвращает человеку интимное соединение с миром. Традиция говорит каждому, кто хо чет знать и быть воистину: мало человеком уродиться, надо еще родить в себе человека"[118]. Человек Традиции — это человек, измененный религиозной Реальностью. Человек научается быть таким, каким он еще не был[119]. Вхождение в духовную Традицию приносит опыт новизны. "И найдет на тебя Дух Господень, и ты сделаешься иным человеком" (1 Цар. 10, 6), — говорит Писание.
И действительно, "не таким, как вчера, явишь ся ты и послезавтра, и не навсегда одинаковым пребудешь ты, возлюбленный, — предупреждает своего ученика преп. Феодор Студит, — но придет к тебе благодать Божия. Речешь тогда: где был еси доселе, Господи? и Он скажет тебе на это: смот рел, как ты борешься, и ждал"[120].
О Сауле древний священный писатель сказал, что при помазании "Бог дал ему иное сердце" (1 Цар. 10, 9). В Евангельскую "полноту времен" Христос брал таможенника — и делал его Евангелистом, встречал рыбака — и претворял его в Богослова[121]. Но и спустя тысячу лет, видя людей, вновь и вновь обретающих Христа, "ум постигает вечную новизну этого таинства, никогда не стареющего"[122]. И как бы поздно в своей собственной жизни человек ни подошел к церковному порогу, тем не менее, ко всем приложимо прекрасное выражение Владимира Зелинского — "Церковь юнеет во всех приходящих в нее"[123] — в том числе и в старухах.
Традиция — это не сонное повторение одного и того же. Христос пришел, чтобы разбудить уснувших живых, и даже более того — Он сошел в область смертную, чтобы преобразить смерть уже ушедших людей в такой сон, который может прейти и однажды растаять в новой жизни. Предание говорит о Вечном, а не о прошлом. Оно не пора бощает человека прошлому, а вырывает из-под тотального засилия настоящего. В Предании человек реализует свое "право не быть собственным современником"[124], право жить не только сегодняшним днем и не только тревогами дня завтрашнего. Человек открывает как раз свою несводимость к своему личному прошлому и к нынешней конфигурации "общественных отношений".
Вхождение в Традицию — это удвоение мира, откровение его метафизичности. Мир не сводится к естественному порядку вещей, в нем есть смысл и доброта, есть идеальное измерение. Вхождение в Традицию — это откровение Смысла. Но Смысл лишь тогда дарует себя, если мы согласны отдать себя самих ему на служение. Поэтому и нельзя быть в Традиции только отчасти. "Если безумно не верить в Бога, то еще безумнее верить в Него наполовину" (В. Соловьев[125]).
" Если до достижения высшей ступени ценностного переживания ценность принадлежала личности, была ее частью, и личность могла сказать: "это моя ценность", то теперь происходит оборачивание этого отношения — уже личность оказывается частью объемлющей ее ценности, принадлежит ей, и именно в этой причащенности ценности, в служении ей находит смысл и оправдание жизни"[126]. Так меняется отношение матери к первенцу — от "последней куклы"[127] к всецелому служению.
Если встреча с Ценностью состоялась, то реальность, которая открыта для меня недавно и потому называется "второй", на деле становится "первой": ценностное переживание смотрит сквозь реальность, как бы вопрошая: "Да так ли уж реальна реальность? Неужели вот эта видимая, слышимая, чувствуемая данность и есть подлинное бытие, и есть истина? Неужели эта наличность, безразличная к человеческим ценностям, и дает последний, непреодолимый закон жизни, с которым остается только беспрекословно смириться?" Вспомним, кстати, признание Соловьева о том, что иногда, в минуту духовного подъема, ему кажется, что материального мира вообще не существует.
Человек по природе своей служитель. Это не некая аксиома, вычитанная из Писания, это просто антропологический факт. Человек не может "успокоиться", пока не найдет в своем мире такой ценности, которую он мог бы поставить выше себя и посвятить себя служению ей. Этой ценностью могут быть ребенок и семья, работа и искусство, служение людям и, конечно — Богу.
Но ценность только тогда и наполняет человека своим смыслом, если он перестает "пользоваться" ею и отдает себя в ее распоряжение. На языке аскетики такое установление в человеке "диктатуры совести" называется "отсечением своей воли". Если во мне не осталось места ни для чего, кроме Бога, значит: в том числе и для меня… Если я даю в себе место жить другому — то, чтобы избежать шизофрении, я сам должен перестать жить в каче стве исключительного центра всех моих интере сов. "И уже не я живу, но живет во мне Христос". Ни для чего не оставляет места эта новизна. И, напротив, если еще что-то входит в душу, встретившую Бога, то Бог оттуда тихо уходит…
