Рудольф Фрилинг - Христианство и перевоплощение
Все, что превосходит способности человека к искуплению, накапливается как «грех мира», собираясь как бы в зловещую грозовую тучу. Человечество погибнет, если ему на помощь не придет существо более высокого, даже высочайшего порядка, которое, если можно так выразиться, имеет куда больший «радиус действия», нежели человек, и может помериться силой с этим самым фактором зла. Таким существом является Христос — «Агнец Божий». Вочеловечиваясь, Он делается причастен человечеству. Становясь «плотию», которая неминуемо ведет его к смерти, Он создает надлежащую предпосылку, благодаря которой сможет «подступиться» к мировой вине, существующей из-за людских грехов. Христос не может не страдать, ибо «грех мира» существует реально. Но Он принимает на себя эти страдания, принося добровольную жертву. Для всякого другого человека смерть — «возмездие за грех». С Христом все по-другому, поэтому Его смерть приобретает совершенно иную ценность. Смерть Христа, Его «смертное страдание» не служит, как у грешного человека, для искупления собственного греха, но идет во благо человечества.
Поскольку можно положиться на закон кармы, закон посева и жатвы, можно говорить о спасительной силе смерти Христа, которая как любовь свыше вносит в расчеты судьбы человечества новый, дополнительный фактор, меняющий конечный результат. В цикле лекций «Христос и человеческая душа» (Норчёпинг, июль 1914) Рудольф Штайнер показал, что «милость Божия» и правильно понятая идея кармы созвучны друг другу.
Тем самым снимается возражение, что учение о перевоплощении, открывая перспективу дальнейшего нравственного развития и искупления содеянного, по причине «спасения собственными силами» якобы исключает «милость Божию». Рудольф Штайнер совершенно ясно показал, что все человеческие усилия и дальнейшее развитие — при всей их необходимости — без Христа и Христовой жертвы не смогли бы привести к цели.
Мудрость о человеке
Когда в 1912 году Рудольф Штайнер заменил широко употребительное до той поры слово «теософия» словом «антропософия», это отнюдь не означало противопоставления «человеческого» и «божественного», как это случилось, например, в некоторых направлениях «гуманизма». Скорее, здесь нашло выражение то, что в нашем XX столетии стал возможен важный новый шаг в осознании человеком собственного его существа, решительное «расширение» знаний человека о себе самом. Высшее проявление «человеческого», «hитапит», в свете сверхчувственного обретает совершенно новые измерения. Тем самым появляется возможность постичь существо Христа в его значении для истинного становления человека. Таким образом, впервые гуманизм более высокого порядка может полностью совместиться для человеческого сознания с христианством.
В великих дохристианских культурах созерцание божественного миротворения еще во многом затмевало восприятие человеком собственного его существа. Осознание собственного «я есмь» еще в значительной мере дремало. Христос не мог прийти прежде, чем «исполнились сроки», прежде чем в людях пробудилось, хотя бы до некоторой степени, осознание существа своего «я». Это пробуждение произошло в греко-латинскую культурную эпоху. На рубеже времен, во II веке до Р.Х., впервые во встречах греческих и римских деятелей, не считаясь с национальными границами, на «чисто человеческой основе» начинает заявлять о себе движение «гуманизма». Произошло это в кружке, который сложился вокруг Сципиона Младшего и к которому принадлежал, в частности, «депортированный» из Греции Полибий. К этому кружку присоединились также философ-стоик Панетий и комедиограф Теренций, вольноотпущенный раб. Устремление к «чисто человеческому» в то время носилось в воздухе. Теренций имел в театре необычайный успех, когда в своей пьесе «Самоистязатель», вовсе не собираясь кого-либо поучать, вложил в уста старика Хремета слова: «homo sum, humani nihil a me alienum puto» (I.I, 25) — «я человек: считаю, что ничто человеческое мне не чуждо». Даже спустя полтысячелетия Отец Церкви Августин знает, какой эффект произвела тогда эта фраза. «Этому изречению, как рассказывают, аплодировали в том числе и театры, битком набитые людьми невежественными и необразованными» (Письмо к Македонию).
Через философа-стоика Посидония «humanitas» затем находит путь к Цицерону (106-43 до Р.Х.). Рихард Райценштайн говорит [14], что греческий язык, собственно, еще не создал для этого понятия соответствующего слова, «да и само понятие еще не было развито. Лишь у римлян мы вновь и вновь встречаем слова "подлинный человек" и "человечество" — "humanus" и "humanitas"». Понятию «homo Romanus», т. е. «гражданин Рима», которое ввел Катон, в определенных кругах сознательно противопоставлялось понятие «homo humanus». Греческое слово «philanthropia», «человеколюбие», еще не имело такого специфического оттенка. Вот почему в виде исключения те высказывания Нового Завета, что имеют касательство к понятию «человечность», звучат в латинском переводе много яснее, чем в греческом подлиннике. В Деяниях апостолов Лука сообщает, что сотник Юлий поступил со взятым под стражу Павлом «humane», «человеколюбиво» (Деян. 27:3), а далее он восхваляет необычайную «humanitas» обитателей острова Мелит, т. е. Мальты (именуемых из-за их семитического наречия «barbaroi», «иноплеменниками»), к потерпевшим кораблекрушение (Деян. 28:2). Павел в Послании к Титу (3:4) со значением говорит о «humanitas» Бога, которое явилось через Христа: «…человеколюбие Спасителя нашего…» Многие ныне склонны видеть в этих зачатках «гуманистических» настроений античности один из факторов, которые породили христианство. Если приближение существа Христа к воплощению можно признать духовно-объективным процессом, то такие феномены, как возникновение «humanitas», можно уподобить утренней заре, которая, не являясь причиной последующего восхода солнца, происходит во времени раньше, хотя обусловлена тем, что случится по времени позже.
Сенека, современник апостола Павла, произносит такие величественные слова, как «homo res sacra homini» — «человек — вещь священная для человека». А ведь Сенека не был христианином. Мы стоим перед фактом, что пробуждающийся «гуманизм» шел бок о бок с христианством. Во Христе Иисусе явилось как действенный первообраз исконно «человечное», но сознание раннего христианства не могло воспринять это в полной мере. Выражение «Ессе homo», «Се, человек» (Ин. 19:5) никак не связывалось с понятием «humanitas». Пилат, произнося эти слова, наверняка не сознавал, что он сказал, однако в этот миг он был как бы толкователем всемирной истории. У «гуманистов» был идеал, у христианства — реальность, хотя оно и не вполне ее понимало, равно как и мотив «я есмь», пронизывающий Евангелие от Иоанна, на протяжении всей истории христианской культуры, вплоть до сегодняшнего дня, всегда воспринимался лишь внешне — в смысле обычного высказывания «это я», а не в его огромной мировоззренческой значимости «я есмь» — как откровение мистерии, глубочайшим образом затрагивающей человека, призванного осуществить свое «я». Столь же поразителен и факт, что в Ветхом Завете одна из самых первых могучих фраз книги Бытия (1:26) о человеке как «образе и подобии Божием» выглядит одинокой, обособленной вершиной. К этой Великой Хартии человечества Ветхий Завет, кроме немногих мест (Быт. 5:1; 9:6; Псал. 8:6; 82:6; Сир. 17:3), более не возвращается. Человек с его сознанием просто еще не мог последовать за столь возвышенной инспирацией. Позднее христианская церковь постаралась догматически закрепить происшедшее в Христе Иисусе вочеловечение Бога, не уяснив себе полностью, что это вочеловечение влечет за собой последствия и для «humanum», для «человеческого».
Когда зрители в театре рукоплескали словам Теренция, это было, пожалуй, прежде всего выражение общности в человеческом, которая объединяет нас всех просто в силу того, что мы родились людьми, — общности вплоть до либерального понимания «слишком человеческих» слабостей. Сознание несовершенства и опасностей земного человеческого существования безусловно тоже составная часть «humanum». Однако благодаря вхождению Христа в существо человека, когда принесенные Им на землю божественные силы трансформировались в человеческие и Он дей-ствительнб «как человек» прошел через земную судьбу, «humanum» — «человеческое» — обрело более широкий смысл. На Пасху Христос восстал из гроба не только как Бог, но и «как человек». Слова «ессе homo» относятся и к Воскресшему и Вознесшемуся на небеса. Происшедшее тогда с одним человеческим существом стало с тех пор потенциальным достоянием всего человечества. В совокупное понятие «humanum», «человеческое», входят не только слабость и бренность, но равно и то, что способно их преодолеть, — связанное с воскресением и вознесением. Казненный 23 января 1945 года в Плётцензее Теодор Хаубах высказал свое ощущение так: «Чем больше я пытаюсь проникнуть в темную мудрость обоих Заветов, тем больше одолевает меня мысль, что в последние столетия была затемнена весьма важная идея Божественного Благовестия, а именно та, что человек не только падшее, греховное, ничтожное и жалкое существо; он способен, с другой стороны, приобщиться к божественному в той мере, какая уже совершенно непостижима для нашей погрязшей в материализме эпохи» (6 июля 1944 г.).
