Валерий Гиндин - Психопатология в русской литературе
В рассказе «Черный монах», в размышлениях-переживаниях душевно заболевшего Коврина ясно видится психастеническое мироощущение самого Чехова. Галлюцинаторный монах говорит Коврину о «вечной правде», а магистр психологии Коврин, не верующий в вечную жизнь, бессмертие людей, не может понять, зачем людям «вечная правда». Ему, однако, приятно слушать, что цель вечной жизни, как и всякой жизни вообще, «наслаждение в познании», и он, Коврин, – «один из тех немногих, которые по справедливости называются избранниками божиими» и служат «вечной правде» своими мыслями, намерениями, посвященными «разумному и прекрасному, то есть тому, что вечно». Что же касается душевного нездоровья, которое все время реалистически отмечает у себя Коврин в беседе с монахом, воспринимая монаха как галлюцинацию, то здоровье, нормальность, по мнению монаха, это то скучное, с чем надо идти в стадо. Последнее есть «сокровенные мысли» и самого Коврина, поскольку все это он способен, как и прежние высказывания монаха, по-своему – духовно-материалистически – переложить-преломить. Так и сам Чехов перекладывал, преломлял, аранжировал по-своему духовно – религиозное в духовно – реалистическое, например, в рассказах «Студент» и «Архиерей». И Чехов уточняет в «Черном монахе», как именно Коврин понимает бессмертие: если бы Магомета лечили от «экстаза и вдохновения», «то после этого замечательного человека осталось бы так же мало, как после его собаки». Кстати, способность довольствоваться и слабыми надеждами на долгую жизнь своего «Я» после смерти в душах хотя бы нескольких людей (быть может, даже каких-нибудь чудаков в будущем) более или менее смягчает-успокаивает страх смерти и не выдающихся, но психастенически достаточно сложных наших пациентов. Основаниями для этих надежд могут быть: опубликованная творческая статья, даже неопубликованная самобытная рукопись, которую, может быть, будут когда-нибудь читать, акварельный пейзаж для правнуков и т. п. Таким образом, для Коврина, как и для Чехова, важно остаться для людей после себя своим земным «Я», а не в. ином измерении, не бесформенным духом, не частицей Мировой души. Для него мало просто радовать лишь сейчас живущих людей садовым творчеством, «роскошными цветами, обрызганными росой», как делает это его хмуро-синтонный тесть Песоцкий. Но, в отличие от Чехова, Коврину пока не удалось, как и сам это понимает, выразить в творчестве свое «Я» до реалистического бессмертия. Все более полно охватывающее Коврина психотическое парафренное (сказочное, с переживанием своего величия) расстройство религиозного содержания, как это бывает в психиатрии, побуждает его к одухотворенному творчеству. Но это сказочное творческое вдохновение стали лечить-приглушать; во всяком случае, врачи и близкие не помогли клинико-психотерапевтически глубинной стихийно-целебной психотической работе его души, организма, и наступил общий (и телесный тоже) упадок. Но все же напоследок психозу удается лечебно убедить умирающего Коврина, в соответствии с тайными желаниями философа, в том, что он – бессмертный гений. В последние мгновения жизни слабеющий Коврин лежит на полу возле большой лужи крови у своего лица, но «невыразимое, безграничное счастье наполняло все его существо» и «черный монах шептал ему, что он гений и что он умирает потому только, что его слабое человеческое тело уже утеряло равновесие и не может больше служить оболочкой для гения». И это также прекрасно по-чеховски перекладывается-преломляется духовно-материалистически в том смысле, что жизнь человека, оставившего себя в своих творческих произведениях для будущих поколений, после смерти только еще разворачивается по-настоящему. Смерть творца становится и для него самого торжественным, светлым переходом в бессмертие. Так нередко случается, что писатель, по обстоятельствам жизни, сам осознанно-отчетливо, уже не как автор, а просто как человек, переживает то, что переживали прежде герои его произведений. И, возможно, Чехов, знавший в ту ночь, что сейчас умрет, также ощутил эту торжественную радость. И, прежде чем выпить предложенный доктором традиционно прощальный бокал шампанского, улыбнулся жене «своей удивительной улыбкой, сказал: «Давно я не пил шампанского…» Потом «покойно выпил все до дна, тихо лег на левый бок и вскоре умолкнул навсегда…» (О. Л. Книппер-Чехова. А. П. Чехов в воспоминаниях современников. 1960). На лице умершего Коврина «застыла блаженная улыбка». И Ольга Леонардовна смотрит наутро «на прекрасное, успокоившееся, как бы улыбающееся лицо Антона Павловича, словно понявшего что-то».
Послесловие
Перечитав несколько раз свой труд, я усомнился в адекватности заглавия книги, ее содержанию. Ведь первая строка стихотворения А. Пушкина (Полное собрание соч. В 10 том., М., 1946, т. 3, с. 266–267): «Не дай мне Бог сойти с ума.». недвусмысленно указывает, что хотя и в шутливой форме, но поэт боялся безумия (а кто его не боится?), потому, что:
«Да вот беда: сойди с ума,
И страшен будешь, как чума»,
но поэт поясняет:
«Не то, чтоб разумом моим
Я дорожил; не то, чтоб с ним
Расстаться был не рад»;
Что же пусть разум оставит поэта, лишь бы отпустили его на волю, а там:
«Я пел бы в пламенном бреду,
Я забывался бы в чаду
Нестройных, чудных грез!»
Так может в этом и есть счастье безумия, когда поэт воспаряет к вершинам небес и перед ним открываются фантастические картины бытия, и он заслушивается шопотом или ревом волн, счастье переполняет его и он волен, «как вихорь, роющий поля, ломающий леса».
«Не существует Гения без примеси сумасшествия», – об этом говорил еще Аристотель. Так может дай Бог, чуть-чуть сойти с ума?.
Представьте, что безумие или легкая «сумасшедшинка» не коснулась бы наших гениальных писателей и поэтов? Разве увидел бы свет скорбный труд АРадищева, потаенную философию П. Чаадаева, пронзительно-мрачные стихи М. Лермонтова, сатанински – прекрасную Панночку Н. Гоголя, тяжкие раздирающие душу романы Ф. Достоевского?
Могла ли быть написана загадочная «Песнь торжествующей любви» И. Тургенева, чудовищный «Красный цветок» В. Гаршина или безумно-кровавые стихи молодого В. Маяковского? Нет, нет и еще раз нет!
Где же те искры гениальности у советских писателей (Эренбурга, Пастернака, Бродского трогать не будем – они и не были совсем советскими) – Леонова, Панферова, Фадеева, Соболева и т. д., а ведь все они были лауреатами Сталинских и прочих премий? Ну не было в них этой Божьей искры, видно не сподобились, или советская эпоха погубила зачатки таланта у этих, когда, то почитаемых писателей?
И вот теперь мой тяжкий труд закончен.
Книга эта не для обывателей, не для любителей копаться «в сегодняшнем окаменевшем дерьме», – как заметил В. Маяковский, не для тех, о которых писал А. Пушкин в письме к П. А. Вяземскому: «Толпа жадно читает исповеди, записки etc., потому, что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. «Он мал, как мы, он мерзок, как мы!» Врете, подлецы: он и мал и мерзок – не так, как вы – иначе». (Полное собр, сочин. В 10 т., М., 1946, т.10, с.191).
Эта книга может стать полезной для литературоведов в оценке творчества мастеров литературы с иных позиций, она может явиться и учебным пособием для преподавателей курса психиатрии и, несомненно, она должна сыграть свою роль при проведении психотерапии творческим самовыражением.
Словарь медицинских терминов, иностранных слов и выражений, встречающихся в тексте книги
Амбивалентность – возникновение антагонических тенденций в психической деятельности.
Anaesthaesia psychica dolorosa – утрата эмоциональных реакций на все окружающее с мучительным переживанием полной душевной опустошенности.
Апоневроз – плотное широкое сухожилие под кожей волосистой части головы.
Апологетика – предвзятая защита, восхваление чего-либо, вместо объективного суждения.
Аспирация – попадание инородных тел в дыхательные пути при вздохе.
Астения – состояние повышенной утомляемости с частой сменой настроения, раздражительною слабостью, расстройством сна.
Аутизм – погружение в мир личных переживаний с ослаблением или потерей контакта с действительностью.
Аура – расстройство сознания, сопровождающееся своеобразным ощущением, движением, или психическим поражением, предшествующее эпилептическому припадку.
Аффект – кратковременная и сильная положительная или отрицательная эмоция.
Брутальный – грубый, злокачественный (брутальное течение болезни).
Бужирование – расширение трубчатых органов (пищевода, мочеиспускательного канала).
