Машина мышления. Заставь себя думать - Курпатов Андрей Владимирович
Это даже логично, подчёркивает Сапольски, если учесть, что для крыс, которые ориентируются в мире преимущественно по запахам, обоняние, по сути, и равно эмоциям.
У птиц, кстати, добавляет Сапольски, эмоциям равны звуки, так что эту же часть мозга учёные могли бы с равным успехом назвать и acousticcephalon, а экспериментируй нейрофизиологи на миногах, то и вовсе называться бы ей electricitascephalon.
В общем, поначалу учёные просто перепутали причину со следствием — что и немудрено, ибо, как известно, «голова предмет тёмный, исследованию не подлежит».
В описываемую область мозга и в самом деле попадают данные об окружающем нас мире, но важно не это. Важно то, что здесь определяется значение внешних данных для конкретного животного.
Одно дело, если вы чувствуете запах чего-то вкусного, и другое — чего-то мерзкого, видите или слышите что-то пугающее вас или, напротив, ощущаете в этом что-то сексуально возбуждающее.
Но почему что-то кажется нам сексуальным, а что-то, например, мерзким и отталкивающим? В эмоциях ли как таковых дело?
Не являются ли они следствием какого-то другого следствия — а именно наших инстинктивных потребностей, то есть, по сути, обычных биологических программ?
Внешне мы видим бегство животного, его затаивание, оскал, атаку или прыжки и виляние хвостом. Что ж, вполне эмоциональные, надо признать, реакции. Но что значит эта словесная добавка — «эмоциональные»?
Что мы вообще имеем в виду, когда говорим — «эмоциональные»?
Мы привыкли пользоваться этими словами — «страх», «гнев», «радость», «страсть», «возбуждение», «интерес», «радость» и т. д. Но это не значит, что мы обозначаем таким образом какие-то самостоятельные сущности — нечто фактически существующее в действительности.
Да, мы используем эти слова. Но нас просто им обучили, когда просили обозначить то или иное наше состояние или буквально обозначали его таким образом для нас самих: «Ты что, расстроился?..», «Вот радость-то какая — бабушка приехала!», «Не бойся, это совсем не страшно!», «Тебе должно быть это интересно…» и т. д.
А вы никогда не задумывались, настолько хорошо эти слова схватывают наши внутренние состояния?
Разве нет в нас чувства своего рода щемящей жалости к себе, когда мы «плачем от радости»? Разве не интерес нами движет, когда мы испытываем сексуальное возбуждение? И разве не может возникающее у нас сексуальное возбуждение быть нам неприятным?
Что это вообще такое? Да, действительные состояния, которые мы в себе ощущаем, вовсе не так просты и однозначны, как может показаться на первый взгляд.
Однако само наличие в обыденном, бытовом языке слов, обозначающих конкретные эмоции, заставляет нас думать, что такие феномены, как «эмоции», в принципе существуют.
Называя оценочные реакции животного на конкретные раздражители художественным словом «эмоции», мы придаём им, согласитесь, некое «психологическое» звучание.
Так что где-то на горизонте уже начинает мерещиться Психея — сама, так сказать, Душа. И всё это, конечно, становится таким нам близким, возвышенным, таким эмоционально понятным…
Но, как бы сказал мой любимый Людвиг Витгенштейн, мы просто оказались «заложниками языковой игры»: если есть слово, нам начинает казаться, что в реальности обязательно есть что-то, что оно собой обозначает.
Проще говоря, мы начинаем искать и даже видеть в реальности то, чему придумали название, а есть оно в действительности или только нам показалось — это уже дело десятое.
Ну а дальше — больше: если нам начинает казаться, что «эмоции» — это какие-то действительные и самостоятельные сущности, то следует вроде как искать в мозге и соответствующие нейронные центры…
Следуя этой логике, в 1937 году какие-то добродушные американские грантодатели разместили в СМИ информацию о том, что готовы оплатить исследование, которое обнаружит соответствующие центры в мозге.
Невропатолог Джеймс Пейпец, работавший тогда в Корнуэльском университете, совершенно случайно наткнулся на это объявление и был крайне раздосадован…
В своей клинической практике он регулярно сталкивался с нарушением эмоциональных реакций у пациентов, имеющих те или иные повреждения мозга, поэтому вопрос о локализации соответствующих центров казался ему уже давно решённым.
Желая посрамить грантодателей, он засел за разгромную статью, которая должна была, как он рассчитывал, показать несостоятельность их запроса.
Пейпец принялся описывать в своей работе те области мозга, повреждение которых приводит к изменениям в эмоциональных реакциях пациентов, и вдруг осознал, что они образуют огромную область, замыкаясь в своеобразный круг, — ба-бам…
Теория возникла там, где её не ждали.
Так с лёгкой руки Джеймса Пейпеца «обонятельная система» превратилась в «эмоциональный круг», или «круг Пейпеца», а затем и в limbic system…37
До сих пор в научном мире идёт дискуссия относительно отдельных составляющих лимбической системы — должны они входить в неё или нет, но общий консенсус плюс-минус достигнут и выглядит следующим образом (рис. 35).
Рис. 35. Схема отделов мозга, входящих в лимбическую систему.
Кстати, кажется, никто уже не понимает, почему «круг Пейпеца» стал «лимбической системой». Ясно, что название произошло от латинского слова limbus, что значит «граница» или «край».
Но то ли «круг Пейпеца» стал «окраиной» из-за того, что эта область мозга располагается по краю мозолистого тела, то ли же тут и вовсе большая литература!
В самом деле, «лимбом» в средневековом католичестве называли область запредельного мира, где оказываются души тех, кто не заслужил ада и вечных мук, но и не может попасть в рай «по техническим причинам».
Лимбическая система и впрямь занимает в мозге срединное положение между «возвышенной» корой и «рептилоидным» стволом. Так что почему бы и нет, собственно?..
В «Божественной комедии» Данте, кстати сказать, «лимб» — это первый круг Ада, где, как мы помним, находятся некрещёные младенцы и такие добродетельные нехристиане, как, например, античные философы, поэты и герои. А поэтому Сократ, согласно этой традиции, очевидно, должен быть признан лимбиноидом…
Но оставим терминологическую игру, а то уже даже страшно представить, куда она может нас завести, и вернёмся к языковой.
Итак, об эмоциях ли вообще речь?
Меня, как я уже говорил, вся эта история с эмоциями очень смущает. Ведь что такое наши «эмоции», если не субъективные признаки значения для нас, а точнее — для наших биологических потребностей, тех или иных внешних раздражителей?
Так разве не правильнее в таком случае было бы говорить, что лимбический мозг — это не про эмоции, а про те самые биологические потребности, запрограммированные в конкретных подкорковых центрах?
• Что-то воспринимается нами как угроза, если соответствующий раздражитель актуализирует наш инстинкт самосохранения.
• Что-то кажется нам сексуально возбуждающим, если включает наш половой инстинкт.
• Что-то кажется нам вкусным только в том случае, если способно утолить наш голод.
Но почему так важно это уточнение — «эмоции», «потребности»?
Потому что это разоблачает языковую игру. Да, нам субъективно кажется, что мы испытываем какие-то эмоции, из чего мы делаем далеко идущие выводы о нашей внутренней, чувственной, эмоциональной и даже духовной жизни.
Но что это, если не иллюзия?
Да, при удовлетворении или фрустрации наших биологических потребностей, генетически и эволюционно обусловленных, нейроны выделяют или одни нейромедиаторы, или другие.
В случае успеха мозг заливает дофамином, серотонином, эндорфинами и т. д., в случае неудачи на авансцену выходят другие катехоламины, индолил ал кил амины, гамма-аминомасляная кислота и т. д.
