Лайонел Корбетт - Священный котел. Психотерапия как духовная практика
Антропологи описывают племенные культуры, в которых люди умирают вскоре после того, как знахарь приговаривает их к своего рода остракизму – это так называемая «смерть вуду», вызванная страхом и отчаянием (Cannon, 1932). С другой стороны, врачи описывают случаи, когда больные в терминальной стадии заболевания чудесным образом дожидаются какого-либо важного семейного события (например, свадьбы) и только после этого умирают. Кюблер-Росс отмечает, что надежда всегда присутствует у человека, независимо от стадии умирания (Kübler-Ross, 1969, p. 122). Сьюзен Бах (Bach, 1966) находит образы надежды в рисунках смертельно больных детей.
Несмотря на очевидные положительные аспекты надежды, некоторые авторы отмечают ее двоякую сущность. С одной стороны, надежда вдохновляет, заряжает энергией, помогает переживать трудные ситуации и благотворна для здоровья. Апостол Павел превозносил веру, надежду и любовь. Фома Аквинский считал, что вера, надежда и любовь к ближнему суть сверхъестественные «внедренные» в нас добродетели, указывающие путь к божественному.
Надежда – центральное понятие христианской эсхатологии, потому как связана с божественным обещанием светлого будущего. Блох пишет: «Где есть надежда, есть и религия» (цит. по: Meissner, 1987, p. 174). Даже теоретики марксизма верили в надежду, пусть даже и понимали под ней надежду на преобразование мира и освобождение человека от гнета эксплуатации. Однако мыслители экзистенциального толка указывают на то, что надежда может быть иллюзорной, непрактичной и ложной, даже разрушительной, так как отвлекает нас от настоящего, насущных проблем. Надежда может отвлекать нас от ответственности и прокладывать дорогу разочарованию. Альбер Камю описывает абсурдного героя Сизифа, приговоренного вечно вкатывать на гору камень, который, едва достигнув вершины, каждый раз скатывается вниз. Камю считает, что Сизиф возвышается над своей судьбой, потому как, осознавая, что надеяться не на что, он все же не отчаивается. Камю пытается показать нам безнадежность всякой конечности и ограниченности, а не старается вызвать иррациональное религиозное чувство. Каст, однако, считает Сизифа не только носителем тайной надежды, но и «важнейшим Эго-героем» (Kast, 1991, p. 142). Взгляд Камю кажется ей односторонним, потому что Сизиф, помимо прочего, находится в пустыне, он одинок, не говоря уже о том, что процесс вкатывания валунов на нашу персональную гору может иметь большой смысл. Сизиф был наказан за попытку обмануть смерть, поэтому миф указывает скорее на абсурдность конкретного поступка, а не абсурдность жизни в целом.
Подчас греки описывали надежду как иллюзию и проклятье, потому что исходили из предопределенности и неизменности судьбы. Эсхил называл надежду «пищей изгнанников» и «никогда не расцветающим цветком» (цит. по: Zieger, 1946, p. 41). Некоторые поэты девятнадцатого столетия также не жаловали надежду. Так, например, Шелли писал: «Хуже отчаяния, хуже самой горькой смерти, надежда» (цит. по: Reading, 2004, p. 176). Ницше говорил, что надежда «есть худшее из зол, ибо удлиняет мучения людей» (Nietzsche, 1878, p. 45 / Ницше, 1993, с. 105). Эмили Дикинсон выразила свое отношение к надежде в следующих очень загадочных строках: «Надежда – это существо с перьями, / Сидящее на насесте души, / Она поет песни без слов, / И никогда не останавливается» (Dickinson, 1976, p. 116).
Большинство современных психотерапевтов подчеркивает целительную силу надежды и пытаются воскресить ее в своих пациентах (Yahine and Miller, 2006). Исторически психоаналитики, так же как поэты и философы, относились к надежде неоднозначно, но современные представители этой профессии все-таки скорее признают ее пользу. Многие в своих работах утверждают, что практически все зависит исключительно от присутствия или отсутствия надежды. Все наши действия подразумевают надежду на достижение цели, некое положительное окончание. Если надежда умирает, все наши дела теряют смысл. Майсснер считает надежду «принципом, управляющим процессом психологического роста в направлении увеличения внутренней стабильности и развития более адекватного способа взаимодействия с реальными объектами» (Meissner, 1987, p. 187). Надежда позволяет ребенку отбрасывать старые удовольствия прежнего уровня развития и достигать новых ступеней. Надежда помогает нам также интегрировать потерю и разочарование или освободиться от них; надежда преобразовывает (Rochlin, 1965).
Некоторые из первых психоаналитиков (Shand, 1920) считали, что надежда повышает активность желания и помогает противостоять неудаче и болезненным эмоциям. Однако классические фрейдисты, следуя за своим вождем, связывают надежду с иллюзией и фантазией; она считается регрессией, пережитком первобытного магического мышления (возможно, это действительно справедливо по отношению к тем, кто ожидает от терапевта некоего целительного магического жеста). Психологи более позднего поколения наделяют надежду вспомогательной интегрирующей функцией. Они считают, что надежда на успешный исход какого-либо предприятия является важнейшим источником способности Эго к интеграции. Надежда помогает Эго склоняться в сторону рационального поведения (French, 1952).
Уильям Алансон Уайт (White, 1916) считал, что надежда и страх создают диалектику, которая является основой всего человеческого развития. Джордж Энгел (Engel, 1962) писал, что надежда вытекает из уверенности и может даже ее подменять в ситуациях, когда человек не уверен в своих способностях. Фромм (Fromm, 1968) считал надежду важнейшей составляющей жизни, а Меннингер (Menninger, 1959) утверждал, что, в отличие от иллюзорных и эгоистичных оптимизма и пессимизма, надежда является частью инстинкта самосохранения, противостоящего влечению к смерти. Винникотт (Winnicott, 1971b) разделял надежду истинного «Я» и надежду ложного «Я»; для первого это есть способ утвердить себя отыгрыванием, для второго – проявление уступчивости и конформизма. Винникотт (Winnicott, 1955) утверждал также, что наше «Я» защищается от трудностей, связанных с окружающим миром, выдвигая бессознательные допущения о реальности – сейчас бы мы называли это бессознательными патогенными представлениями. Эти представления порождают затем сознательную надежду на успешную самостоятельную проработку ситуации. Боллас (Bollas, 1989) утверждал, что весь этот «замороженный» материал хранится во «внутренней библиотеке», где ранние патогенные переживания остаются неизмененными и непреобразованными, подразумевая надежду на то, что однажды все они выйдут оттуда благодаря мощному трансформирующему объекту. Кейсмент (Casement, 1985) отмечал, что пациент бессознательно ищет то или надеется на то, что поможет удовлетворить его бессознательные потребности. И терапевту важно чувствовать те моменты, когда пациент включает свою бессознательную надежду.
Хорни считала, что общей чертой всякого невроза является потеря надежды (Horney, 1945, p. 178). Она думала, что недостаток надежды связан с отчаянием когда-либо обрести целостность и быть признанным как личность. В недостатке надежды Хорни (Horney, 1942) видела причины и суть болезни; эмоциональное расстройство она приравнивала к недостатку надежды. С другой стороны, надежда всегда становится стимулом для улучшения, и в этом – основа процесса исцеления. Хорни считала, что без надежды необходимая перемена невозможна. Надежда – необходимый фактор, который может присутствовать во всех трех составляющих терапевтического процесса: пациенте, терапевте и обстановке. Терапевт всегда должен надеяться на свое развитие и исцеление пациента. Если же терапевт теряет надежду, то процесс обречен, так как отчаяние заразительно. Хорни, таким образом, усматривает в надежде необходимое условие терапевтического договора – пациент должен верить в перемены. Признание в себе надежды и готовность бороться с отчаянием очень важны для исцеления невроза. В работе «Наши внутренние конфликты» (Horney, 1945) Хорни описывает анализ как динамический процесс, балансирующий между надеждой и отчаянием. Отчаяние может внезапно парализовать пациента, и терапевт должен сразу же это увидеть и начать борьбу.
Эриксон также стоит на стороне надежды, которую считает «…одновременно самой первой и самой важной добродетелью живого человека… для поддержания жизни нужна надежда, даже когда уверенность потеряна, а доверие подорвано» (Erikson, 1964, p. 115). Эриксон считал, что надежда, направляющая Эго в его развитии, является фундаментальным человеческим качеством, которое зарождается на стадии доверия младенца по отношению к отзывчивой матери. Основы доверия формируются на раннем этапе, когда те, кто ухаживает за ребенком, в разумных пределах удовлетворяют его потребности. И тогда ребенок вырабатывает уверенность в том, что в целом все будет хорошо. Его желания и потребности удовлетворяются, и надежда становится неотъемлемой частью его мировоззрения. Линч (Lynch, 1965) также считал, что надежда очень важна для здоровья, даже для жизни, и восстановление надежды – одна из главных целей психотерапии. Пациент надеется на то, что ему помогут, а сам терапевт надеется, что сможет помочь. Франк (Frank, 1968) считал, что современная психиатрическая мысль восстановила высокий статус понятия надежды. Он отмечал, что восстановление духа и надежды в деморализованном человеке – важная, приоритетная цель для любой формы психотерапии (Frank, 1974). Некоторые из современных психотерапевтов предпочитают делать акцент на том, на что надежда направлена, а не на ней самой, потому что терапевт должен в том числе избавить пациента от нереалистичных надежд на невозможное (Betz, 1968).
