Алексей Шибаев - Психоанализ. Среди Миров, Пространств, Времён…
В психоанализе, которому обучен я, не бывает правильных и неправильных мнений. Мнение каждого специалиста важно. А наиважнейшим, думаю, является интеграция понимания на том уровне (инстинктивном, уровне телесных ощущений, чувственном, ментальном, интеллектуальном, уровне фантазийном, уровне надежд и чаяний) и в том внутреннем пространстве (параноидношизоидном, депрессивном, включающем эдиповы миры метаморфозов, в переходном между ними пространстве, в нарциссическом), которое наиболее чувствительно и драматически актуализировано в пациенте на данном этапе анализа, или трагически актуализировано на данной сессии. Этим психоанализ отличается от научного, вообще, подхода в целом. И, на мой взгляд, он ближе к искусству, хотя имеет и ремесленнический, и научный компоненты. Думаю, психоанализ не является наукой. Потому что какие-то строгие научные эксперименты невозможно провести в аналитической ситуации. Или они будут вводными, разрушающими аналитическую ситуацию. Вы знаете, такие опыты проделываются в Германии. К сожалению, невозможно оценить результаты германских опытов, т. к. нет контрольной группы, т. е. людей, которые за собственные деньги принимали бы участие в эксперименте. В Германии социализм. Там оплачивается часть сессий. Когда заканчивается страховка (бесплатная терапия), пациенты, в основном, перестают ходить. И немецкие аналитики-исследователи принимают порой пациентов бесплатно, чтобы провести видео-запись, аудио-запись. Но вполне очевидно – человек, знающий, что имеются какие-то технические средства контроля, несвободен, свободные ассоциации в условиях эксперимента невозможны. Если же проводить эксперимент скрытно от пациента, то ложь горе-аналитика будет уловлена пациентом в трансферно-трансферной аналитической матрице, и мы получаем массивную травматизацию пациента. Ещё одно «но»: невозможность воспроизвести результаты экспериментов другими исследователями и пациентами. Будут иные личности – будут иные трансферно-контртрансферные и трансферно-трансферные отношения. Всё. Гомункулус «психоанализ-наука» издох не родившись.
Идём дальше. Каждый комментарий любого психоаналитика является важным. В современном психоанализе принято идентифицироваться с работой другого аналитика, чтобы понять, как он работает, и чтобы это понимание интегрировать потом в свой рабочий аналитический инструментарий, в свои рабочие пространства. Однако высокомерие и хамство некоторых добрых коллег интегрировать не обязательно (добрая шутка). Ставя высшим критерием безопасности пациента создание приватности для пациента, я сказал о пациентке всё возможное, всё, что я сказал. Точно такой же важный критерий – отношение к пациенту: то, что говорит пациент, мы принимаем, как абсолютную правду, и не подозреваем теперь, как было пятьдесят лет назад, во время царствия Эго-психологии, совсем не подозреваем пациента в скрытности, будто бы он что-то скрывает, каким-то образом злостно сопротивляется или злостно защищается. Поэтому мы опираемся на данность, воспроизводимую пациентом. Тогда открываются двери в неизвестные пространства внутри пациента. Если же мы начинаем беспокоиться о сопротивлении и защитах, то мы, тем самым беспокойством, запираем дверки в неизведанные миры или пространства пациента, дверки, показанные нам мельком, на дополнительные замочки. Я обсуждал продемонстрированные выше сны со студентами, студенты нашли в них много злости. Т. е. мы можем думать – в снах пациентки много агрессии. Много агрессии… и что это нам даёт? Мы можем выяснять, связывать, анализировать и интерпретировать ассоциации пациентки (лучше вначале для себя – и приглядеться, хотели бы мы услышать нечто подобное, будь эти сны нашими). Хороший, надёжный, известный давно, путь… и мы никогда не дойдём до цели, потому что познать психику другого человека полностью невозможно.
Говорили студенты и о конфликтах. Часть информации, конечно, я дал: пациентка на седьмом году анализа, основные её конфликты уже высветились и частично проработаны за промелькнувшие годы. Дополнительно напомним себе – чистое знание о себе почти ничего не даёт. Оно не даёт для переструктурализации почти ничего, знание как таковое не даёт никаких изменений. Знание может подвигнуть пациента на определённые действия в его жизни, на исправление неудач, но совершенно не трансформирует ни сами внутренние пространства, ни миры внутренних пространств. Мы знаем и помним работы Дэвида Лихтенберга. Опыт пациента никоим образом не ломается, не выбрасывается, не перестраивается, этот опыт у него остаётся… а получает пациент в анализе новый опыт, могущий конкурировать с прежним. Исключительность линейной модели Фройда (интерпретация – изменение) – уже давно принадлежит истории. Да, мы знали – есть последействие, происходит повторная травматизация, развивается невроз, потом мы интерпретируем пациенту причины его внешних и внутренних страданий, у него происходит перестройка на уровне Супер Эго, Эго, каким-то способом всё опять выдавливается в Ид, и пациент становится совсем другим человеком.
Но жизнь не робототехника. Имеющееся в пациенте остаётся, более того, оно периодически будет, при вновь возникающих сложностях, всплывать. И как пациент решит всплывающие проблемы дальше, будет он опираться на прежний свой опыт, опыт своей жизни до анализа, или на опыт анализа и е анализе, зависит от качества анализа и от принятия аналитиком пациента. Да, таков пациент-контейнер. Мы знаем – всё можно представить в виде либо контейнера, либо контейнируемого.
Назад, назад к сновидениям… На мой взгляд, то, что мы видим здесь, то, что обозначили студенты и я – два конфликта и нападение. Первый сон репрезентирует параноидно-шизоидную позицию, как бы сказали кляйнианцы. Там никого нет. Какие-то механизмы, части. Есть пациентка, боящаяся, что нечто произойдёт. Она боится матери, которую не видит, но подозревает, что мать присутствует и сделала что-то нехорошее. Сама плита, с обрывающимся шлангом, из которого выходит газ, мне видится как контейнер, не совершенный, опасный контейнер, он может взорваться и взорвать дальше контейнер пациентки, её кухню, её психическую кухню, кухню её психического пространства. И там есть какой-то обман, какая-то ложь, на чём сложности пациентки были основаны во всех её внутренних мирах, пространствах. Ложь = установка матери, что нельзя открывать окно, что если открыть окно – произойдёт взрыв. Словно нельзя выходить за периметр материнско-дочерних отношений, куда-то вовне. Словно может существовать как эталон только имеющееся параноидно-шизоидное пространство… оборванная симбиотическая связь, этот шланг-пуповина, прокидывается патологическим симбиозом. Патологический симбиоз репрезентирует аутистическую позицию, коей, я думаю, в норме вообще не существует. То, что описано в работах Анны Фройд, Маргарет Малер суть патологические структуры, а не здоровые. К счастью, у меня была возможность наблюдать развитие многих детей, своих и не своих, детей моих друзей, с рождения, и я думаю, теория Даниэля Штерна имеет место быть. Изначально психика направлена на поиск значимых объектов (и стремится к их пониманию, т. е. интеграции их частей и функций) и субъектов, т. е. живых объектов. Ребёнок всегда выбирает живое. В своём выборе он часто первоначально ошибается, мифологизируя объекты. Интегрируем сюда наблюдения Кохута, – ребёнок ищет отражающие объекты /субъектов/, которые отражали бы его функции и части, фокусируя целостность. Чтобы дитя в этих перекрёстных лазерных отражениях смогло бы сформировать, упрочить и идентифицировать свою Самость.
Второй сон говорит о совершенно другом психическом пространстве. Там существуют люди, которых можно назвать, увидеть и услышать, которые были, но исчезли. Люди те вполне доброжелательны. Они что-то делают для пациентки, в отличие от парциального, фрагментированного материнского объекта, то ли присутствующего, то ли не присутствующего, то ли присутствующего в одном только своём названии /в первом сне/. И я знаю, что я тоже всегда являюсь отсутствующим, когда пациентка начинает воспринимать меня как мужчину. Тогда я становлюсь отсутствующим… как итальянский повар. У пациентки исчез отец, хороший итальянский повар, который мог в её представлении сделать её женскость хорошей. Холодильник – ещё одно пространство внутри второго сна. Оно забито продуктами, приготовленными итальянским поваром. Значит, если газовая плита из первого сна относится больше к материнской утробе, заботе/контроле и тому, что отношения с матерью могли дать только опасность, обрыв отношений, опасный для жизни, то во втором сне холодильник, замораживающий хорошее и на долгий срок, больше представляет итальянского повара. Сначала анализа у нас с пациенткой была большая проблема. Проблема найти «такое опасное» хорошее, и понять – повар был итальянец, т. е. очень классный. И вторая проблема – в том, как реализовать своё замороженное женское. Во втором пространстве мы видим элементы, как бы сказал, наверно, Кохут, вертикального расщепления. Пациентка присутствует там ещё в одном виде – она организатор свадьбы. Это выражает её влечение, становящееся желанием на другом уровне (влечения есть у всех, но не всякие могут стать желанием) выйти замуж. Она же – невеста, сбежавшая невеста, уже готовая, знающая, что ей нужно, но она не приходит, не приходит со своим мужчиной. Здесь подруга – она же, образ её же. И постоянные откладывания, не сегодня – потом, не сегодня – потом, о чём говорит не пришедшая невеста, показывают тревогу, тревогу того, что если вторая сущность пациентки, сформированная, может быть, в анализе, придёт, то пациентка трансвестируется из пространства второго сна. Из депрессивного пространства, из депрессивной позиции, где есть безусловное чувство вины, где есть то, чего нет в первом пространстве. Она может трансвестироваться в своё первое состояние, т. е. реализованное желание парадоксальным образом может привести к тому, что не только повар-отец, но и муж сбежит, и она опять останется с матерью, одна.
