Карен Хорни - Невроз и личностный рост. Борьба за самоосуществление
Конечно, здесь нельзя провести особо четкую грань, но нужно помнить, что, в основном, это гордость делает некоторые существующие расстройства невыносимыми. Уличная фобия, например, может быть невыносима для человека, потому что задевает его гордость своей властью над любой ситуацией. То, что ушел муж, становится катастрофой, если фрустрирует невротическое требование честной сделки. («Я была такой хорошей женой, я имею право на его преданность».) Сексуальные затруднения, не беспокоящие одного, будут невыносимы для другого, который должен быть образцом «нормальности». Остановка в развитии может так сильно расстраивать из-за того, что блеска без усилий как-то не получается. Роль гордости видна в том, что за помощью могут обратиться по поводу незначительного, но задевающего гордость нарушения (дрожат руки, в лицо бросается краска, страшно выступать перед публикой), легко проходя мимо нарушений гораздо более важных, но играющих слабую роль в решении пройти анализ.
С другой стороны, гордость не пускает пойти к аналитику тех, кому нужно и можно помочь. Их гордость своей самодостаточностью и «независимостью» превращает перспективу помощи в унижение. Обратиться за помощью недопустимо: нельзя «распускаться». Надо уметь со всем справляться самому. Гордость властью над собой не позволяет даже допустить существования каких-то там невротических проблем. В лучшем случае они придут проконсультироваться по поводу невроза приятеля или родственника. В таких случаях аналитик должен быть готов к тому, что это единственная возможность для них поговорить, хоть и не прямо, о своих собственных затруднениях. Гордость мешает им реалистически подойти к своим проблемам и получить помощь. Конечно, не какой-то особый вид гордости запрещает обращаться к аналитику. Мешать этому может любой фактор, вытекающий из решения внутренних конфликтов. Например, «уход в отставку» может быть так прочен, что они лучше махнут рукой на свои нарушения («Уж так я создан»). Смирение не дает «эгоистично» сделать что-то для себя самого.
Обструктивные силы видны и в тайных ожиданиях пациента от анализа – я упоминала об этом, обсуждая общие трудности аналитической работы. Повторю, что он отчасти ожидает, что анализ должен устранить мешающие факторы, ничего не меняя в невротической структуре; а отчасти, что он должен сделать реальной бесконечную мощь его идеального я. Более того, эти ожидания касаются не только цели анализа, но и способа ее достижения. Редко встречается (если оно вообще есть) у пациентов неприятное предчувствие, что придется работать. Здесь замешано несколько факторов. Конечно, любому, кто только читал об анализе или пытался анализировать себя или других, трудно предвидеть тяжелую работу, с ним связанную. Но, как это бывает со всякой новой работой, со временем пациент усвоил бы ее содержание, если бы не вмешивалась его гордость. Захватнический тип недооценивает свои трудности и переоценивает свою способность их преодолеть. При его могучем уме или всесильной воле, он Должен суметь моментально напрячь их. «Ушедший в отставку», скованный ленью и параличом инициативы, ждет от аналитика волшебного ключика к его проблемам, и с терпеливым интересом постороннего наблюдает за ним. Чем более преобладают в пациенте элементы смирения, тем больше он ждет, что аналитик, поглядев, как он страдает и умоляет о помощи, просто возьмет, да и взмахнет волшебной палочкой. Все эти верования и надежды скрыты, конечно же, под слоем разумных ожиданий.
Тормозящий эффект таких тайных ожиданий достаточно очевиден. Неважно, возлагает ли пациент надежды на то, что желанный результат получится силой волшебства аналитика или его самого: слабеет его побуждение собрать необходимые для работы силы, и анализ становится, скорее, магическим процессом. Излишне говорить, рассудочные объяснения тут бесполезны, потому что нисколько не затрагивают внутренней необходимости волшебства, определяющей Надо и стоящие за ними требования. Пока эти тенденции действуют, требования быстрого излечения необычайно сильны. Пациент отворачивается от факта, что в сообщениях о мгновенных исцелениях говорится только об изменении симптоматики, и воодушевляется тем, что он принимает за легкий переход к здоровью и совершенству.
Формы, в которых может во время анализа проявляться действие этих обструктивных сил, бесконечно разнообразны. Хотя аналитику важно их знать, чтобы быстро их определять, я упомяну только о немногих из них. И я не буду обсуждать их, поскольку нас здесь интересует не аналитическая техника, а суть процесса терапии.
Пациент может спорить, стать саркастичным, вести себя оскорбительно; может спрятаться за фасадом вежливой уступчивости; может стать уклончивым, терять тему, забывать о ней; он может говорить со стерильной рассудительностью, будто все это касается не его; может отвечать вспышками ненависти или презрения к себе, тем самым предостерегая аналитика заходить дальше – и так далее. Все эти трудности могут проявиться в непосредственной работе над проблемой пациента или в его отношениях с аналитиком. В сравнении с другими человеческими отношениями, аналитические в одном аспекте легче для пациента. Аналитик меньше вступает с ним в игру, поскольку сосредоточен на том, чтобы понять проблемы пациента. В других аспектах они труднее, поскольку расшевеливают конфликты и тревоги пациента. Тем не менее, это человеческие отношения, и все трудности, какие только есть у пациента в отношениях с людьми, проявляются и здесь тоже. Упомянем только самые выдающиеся: компульсивная потребность пациента во власти, любви или свободе во многом определяет течение аналитических отношений и делает его сверхчувствительным к руководству, отвержению или принуждению со стороны аналитика. Поскольку его гордость обречена быть задетой в процессе анализа, он склонен легко чувствовать себя униженным. Из-за своих ожиданий или требований он часто разочарован и оскорблен. Поднявшиеся в нем самообвинения и презрение к себе вызывают в нем чувство, что его обвиняют и презирают. А когда его охватывает порыв саморазрушительной ярости, он легко становится бранчливым и держится оскорбительно по отношению к аналитику.
Наконец, пациенты регулярно переоценивают значимость аналитика. Он для них не просто человек, который в силу обучения и знания себя может помочь им. Неважно, насколько искушен пациент, втайне он относится к аналитику как к врачу, наделенному сверхчеловеческими способностями к добру и злу. И страхи, и ожидания, сливаясь, создают эту установку. Аналитик властен причинить им боль, раздавить их гордость, вызвать презрение к себе – но ведь и чудом исцелить! Короче говоря, это маг, во власти которого швырнуть их в ад и вознести на небеса.
Мы можем понять значение этих защит, взглянув на них с разных точек зрения. Работая с пациентом, мы поражаемся, как они затягивают аналитический процесс. Они затрудняют, а иногда делают невозможным для пациента самоизучение, самопонимание и изменения. С другой стороны, как признавал Фрейд, говоря о «сопротивлении», – они указывают нам прямую дорогу. В той степени, в которой мы постепенно понимаем те субъективные ценности, которые пациенту нужно защитить или приумножить, и ту опасность, от которой он ограждает себя, мы понемногу узнаем о том, какие силы движут им и каково их значение.
Более того, хотя защиты создают многосложные помехи лечению, и (наивно говоря) аналитику иногда хочется, чтобы их было поменьше, но если бы не они, процедура анализа требовала бы куда большей осторожности. Аналитик старается избегать преждевременных интерпретаций, но поскольку у него нет божественного всеведения, то не получается избежать и того, что иногда он задевает в пациенте гораздо больше того, с чем тот может справиться. Аналитик может сделать замечание, которое кажется ему безобидным, но пациента оно встревожит. Или, даже без всяких замечаний, в силу собственных ассоциаций или сновидений, пациенту могут открыться перспективы, которые лишь напугают его, не давая каких бы то ни было указаний. Следовательно, неважно, насколько обструктивно влияют защиты, в них есть позитивные факторы постольку, поскольку они являются выражением интуитивного процесса самозащиты, необходимого из-за хрупкости внутреннего состояния, созданного гордыней.
Любая тревога, возникающая в процессе аналитической терапии, обычно вызывает у пациента новую тревогу, поскольку он склонен расценивать ее как признак ухудшения. Но чаще это, на самом деле, не ухудшение. Значение тревоги можно оценить только в контексте ее возникновения. Она может означать, что пациент подошел к своим конфликтам или к своей ненависти к себе ближе, чем он может вынести в данный момент. В этом случае его привычный способ успокоить тревогу обычно помогает ему справиться с ней. Перспектива, которая, казалось, открывается перед ним, закрывается; у него не получилось ею воспользоваться. С другой стороны, возникновение тревоги может иметь глубокий положительный смысл. Она может указывать, что пациент теперь уже чувствует достаточно сил, чтобы отважиться на риск открытой встречи со своими проблемами.
