Виктор Кротов - Книга без титула и комментарии к ней. Ориентирование во внутреннем мире
Спасает игра, танец, ирония, небоязнь противоречий. Можно уважать истину в своих суждениях – и вместе с тем посмеиваться, когда обнаружишь в них себя.
126
«Если философы и не поступают всегда так, как говорят, то всё-таки они приносят большую пользу тем, что они рассуждают, что они намечают нравственные идеалы. А если бы они и действовали согласно своим речам, то никто не был бы счастливее их».56
Последнее нельзя понимать буквально – ведь состояние счастья для разных людей плохо поддаётся сопоставлению. Об этом важно помнить, чтобы остеречься соблазна судить об учении философа по успехам его собственной жизни. Нельзя рассматривать идеи только в свете счастливой или несчастной судьбы их носителя.
«Наше счастье не аргумент за и против. Человек может найти себе такую жизнь, в которой он осуществит возможно высшую меру счастья: и при этом всё-таки жизнь его будет жалка и незавидна».57
127
«Всякий мыслитель боится быть понятым больше, чем непонятым».58
Недостаточное понимание обеспечивает некоторое напряжение, разность потенциалов, способствующую работе мысли и воображения, помогающую по-своему осознать идею, подогнать её к собственной душе. Полное же понимание в действительности невозможно или маловероятно и является обычно лишь иллюзией, препятствующей истинному усвоению.
128
Бессмысленно уподоблять философию точным наукам. Это можно сделать только за счёт искоренения личностного начала или догматизации личностных достижений прошлого. Как ни старайся наукообразно обезличить философию, разница видна даже в терминологии. Есть гегельянство и марксизм, но нет ньютонианства или менделеевизма.
129
Философия не должна отказываться ни от родства с наукой, ни от родства с искусством. Если непременно выбирать формулировку, она является скорее искусством, но искусством, действующим на все чувства, то есть на логику тоже, а наука – это именно искусство воздействия на логику.
130
Традиции логической философии, то есть философии, обращённой исключительно к логике или пытающейся держаться таким образом, очень основательны. Можно было бы махнуть на неё рукой, выделить ей самостоятельные владения и признать её мнимые права – скажем, на теорию познания, на введение в научную методологию. Но не будет ли этот взмах – прощальным взмахом истине?..
131
В историзме и социологичности многих философских рассуждений, то есть в привычке логически опираться на человеческий опыт, дошедший до тебя в сокращённом, абстрагированном и недостоверном виде, есть нечто ненадёжное, губительное, разрушающее ценность представлений, возведённых только на этом основании.
Можно сказать (слегка утрируя), что неличная, опосредованная память имеет лишь образное значение, что она достойна философского внимания скорее как собрание своеобразных притч, как описание моделей существования, как демонстрация житейских и психических возможностей бытия. При таком восприятии весь этот материал вполне годится в дело.
132
Необходимость использовать в философии художественные средства становится очевидной, если присмотреться к тому, насколько художественны многие подлинно философские книги и далеки от истинной философии наукообразные философоведческие сочинения.
Впервые читая книгу кого-либо из настоящих философов, часто бываешь поражён живостью и доступностью его речи. Если философия кажется со стороны несколько заумной наукой, это происходит в основном по вине заполонивших её объёмистых «трудов» философоведов, которые тяжело читать без толкового словаря и где единственная отрада – случайно встреченный в каменистом тексте свежий родничок цитаты, приведённой с лёгким авторским снисхождением к её ненаучному облику.
Тяжёлым для восприятия бывает иногда и стиль хорошего философа, но это связано именно с влиянием философоведческой традиции, с чистосердечным желанием философа работать в рамках того традиционного стиля, в котором он воспитан.
133
Аналогия в философии заслуживает самого широкого использования – и одновременно самого настороженного отношения.
Сопоставление выгодно отличается от других способов абстрагирования тем, что не расчленяет явление, не засушивает его в пухлом гербарии анализа с учёными кличками на каждой странице, а соединяет две конкретности ради того, чтобы одна помогла осознать другую без хирургических действий.
Другое дело, что помогающая конкретность может оказаться слишком настойчивой. Быстро и незаметно аналогия может увести нас далеко в сторону от первоначальных интересов, заманивая всё новыми и новыми совпадениями, которые мы торопимся подобрать уже просто так, из жадности.
Это предостережение не умаляет роли сравнений. Напротив, оно ещё раз свидетельствует об их прихотливой силе. Просто надо уметь с ней управляться.
134
«Бесцельным блужданием по сторонам, бесцельными набегами фантазии можно поднять дичь, которой может воспользоваться и философия в своём благоустроенном хозяйстве».59
135
Опыт жизни, размышлений и восприятия чужих идей постепенно воспитывает в философе – как и в людях других профессий – умение узнавать старое и понимать новое с намёка: из иносказания, из отвлечённого теоретического рассуждения, из законсервированного в логической формулировке или в художественном образе переживания… Так натренированный математик видит форму кривой по её формуле, не нуждаясь в вычерчивании графика.
136
Главное, что даёт система мировоззрения или просто какой-либо общий подход к мировосприятию – это язык, на котором осознаётся новое или выражается пережитое и обдуманное. Постепенно приучаешься при встрече с чужими идеями переводить их про себя на этот свой язык – для быстроты и углублённости понимания, для сравнения с собственными взглядами и, если нужно, для усвоения.
Понимание мировосприятия как внутреннего языка описывает скорее психологическую сторону восприятия жизни. Именно философскую сторону лучше высвечивает представление об ориентировании, о том, что жизненный и мировоззренческий опыт пополняет наш инструментальный арсенал, способствующий лучшей ориентации, внутренней и внешней.
137
Основное достоинство учения – в убедительности. Достоинство мировоззрения, не претендующего на проповедь своих взглядов, – прежде всего в искренности. Чёткость и систематичность не являются обязательными качествами ни для того, ни для другого. Поэтому рискованно приводить в систему взгляды человека, который не сделал этого сам: легче исказить их, чем прояснить. Опасен даже доброжелатель, что уж говорить о том, кто руководствуется жаждой опровержения!..
«Когда оспаривают принципы какого-нибудь человека, можно показать, какие следствия из них вытекают, но не утверждать, что он имел их в виду и предугадать его ответ».60
138
У философов, стремящихся к последовательности, помимо главных, выношенных идей, встречается немало суждений натянутых, полупридуманных, но зато замыкающих учение в нечто целое, восполняющих в нём пробелы, приводящих его в систему. Эти суждения можно узнать по неубедительной многословности, по старанию автора уговорить самого себя. Их выразительность случайна, словесна, не пережита.
«Первые же и древнейшие искатели истины, более добросовестные и более удачливые, обычно те знания, которые хотели почерпнуть из созерцания вещей и сделать пригодными для пользования, заключали в афоризмы, то есть в короткие изречения, разрозненные и не связанные методом; они не притворялись, что владеют всеобщей наукой и не обещали этого».61
139
«Я далёк от того, чтобы осуждать дух системы; наоборот, я восхищаюсь им в великих людях. Усилиям, потраченным на защиту или уничтожение систем, люди обязаны, несомненно, бесчисленным множеством открытий».62
140
Система хороша тем, что излагаемые в ней понятия намеренно поддерживают и поясняют друг друга своей взаимосвязью. Общими усилиями они оберегают суть от неверного понимания (вопрос неверного толкования сложнее – многое зависит от плодотворной или злосчастной виртуозности толкователя). Однако, облегчая всестороннее толкование результатов, система затрудняет и ограничивает возможность их частичного использования. В этом отношении – чем глубже образующие систему идеи, тем большего сожаления заслуживает сковывающая их систематичность.
141
«Когда из философского развития одного человека вырастает целая система, меня охватывает почти гнетущее чувство какой-то ограниченности или преднамеренности, и я всякий раз пытаюсь искать человека там, где его опыт, ещё синтетический и нерасчленённый, выступает во всей своей живой полноте, без ущерба, наносимого ему ограничениями и уступками, которых требует любая систематизация. Всегда есть некая преднамеренность там, где философия становится религией, то есть начинает предъявлять к другим догматические требования, в то время как на деле она является лишь грандиозным образом пути её создателя, боровшегося с жизнью и смертью».63
