Паоло Мантегацца - Физиология наслаждений
Южане выражают свое удовольствие более откровенным и более экспансивным образом, чем жители севера; жесты и восклицания их менее сдержаны; веселье их шумнее и похоже на радость женщин и детей. Итальянец охотно поет и пляшет в веселые минуты жизни; англичанин же при одинаковом настроении принимается со спокойной, обычной ему улыбкой за чашку грога.
Художественная сторона наслаждения высказывается в идеальной своей красоте только на лицах людей вполне образованного класса или в чертах тех весьма редких личностей, которые сумели, по необычайной широте умственных способностей, достигнуть одним скачком до того развития, до которого остальные люди доводятся и путем долгого воспитания, и естественным влиянием на них наследственности. Некоторая сдержанность в выражении наслаждения нравится людям, льстя тщеславию их; она особенно приятна там, где мы оказываемся только зрителями чужого наслаждения.
Удовольствие сопровождается иной раз приемами обычного людям лицемерия, когда человек, по тщеславию или в видах личного интереса, скрывает степень наслаждения, могущую, по его мнению, нанести урон той доли уважения, с которою люди относятся к наложенной им на себя личине мнимого бесстрастия. Изо всех выражений человеческого лица легче всего сдерживается то, которое зависит от движения мускулов; всего же труднее бывает скрыть сверкание взора человеку, сердце которого трепещет от радости; необычайная живость глаз в подобных случаях резко контрастирует с неестественным спокойствием остального лица. Самый смех, сдерживаемый сильным напряжением воли, вырывается на свободу неудержимым хохотом, когда побуждение к нему проявляется внезапно и неожиданно; смех разражается в виде пальбы, мгновенно облегчая человека от накопившегося в нем избытка нервной силы. Иногда человек, силясь скрыть от людей обуревающее его наслаждение, симулирует страдание, но в таком случае естество человеческое оказывается изуродованным и природа мстит за свое извращение, унижая виновного до грязи самых низких чувств и лишая его того человеческого достоинства, отсутствие которого иссушает в нас источник чистых и возвышенных наслаждений.
Радости свои мы можем высказывать утрированным и лживым способом, представляя физиономией своей настоящую патогномию, или выражение лица болезненное и превратное. Патологический характер физиономии может состоять в несогласии между ощущающим и обозначающим его признаком и в особенном элементе, противном общему для всех чувству красоты. Всякий из нас может вспомнить то или другое лицо, хохочущее карикатурно и выражающее веселье своей души столь уродливо, что смех его не возбуждает около себя сочувственного веселья, производя на окружающих болезненное впечатление бестактной тривиальности.
Всем животным дано так или иначе выражать долю доступного каждому наслаждения, но эту радость их мы можем читать в чертах и телодвижениях только тех существ, природа которых представляет некоторое сходство с нашим естеством. Никто еще, полагаю, не мог, всматриваясь в телодвижения рыб или пресмыкающихся, подметить, как выражается ими чувство наслаждения, между тем как при виде порхающей птички, мы ясно видим веселье во всех ее передвижениях, в живости и складе песен и в блеске ее крошечных глазок. Сравнительно необычайная широта дыхательных путей их составляет, по всей вероятности, главную причину этого радования. Млекопитающие, живущие на свободе среди лесов, скрывают от глаз наших свои наслаждения и потому выражения их остаются нам неизвестными; встречая же их иногда, с глазу на глаз, на окраинах их убежищ, мы читаем на физиономии их одно только выражение испуга и страдания; когда же они превосходят нас крепостью зубов и силой мышц, тогда мы, со своей стороны, бываем уже неспособны анализировать спокойно и с некоторой достоверностью физиономии их, которые в данное мгновение могут обозначать и радость победы, и предвкушение предстоящей им приятной пищи.
Можно, однако, сказать утвердительно, что элементарные признаки удовольствия общи всем животным высшего разряда, но смех составляет исключительную особенность человека.
Глава IV. Физиогномия наслаждений. Философия радости
В пространстве, отделяющем факт физического наслаждения от нравственного его выражения, бывает немало смешанных формул, обозначающих переход от одного к другому и пополняющих собою общую физиономию наслаждения. Как главнейшие из этих переходных форм, назовем здесь восклицания и пение.
При высшей степени наслаждения никогда почти не бывает недостатка в восклицаниях, так как они служат выражением того состояния смущения, при котором ум оказывается как бы пришибленным силой внезапно столпившихся к нему ощущений. Но, приведенные к действительному значению своему, восклицания оказываются лишь стенографическими знаками, коими ум усиливается обозначить временное свое состояние, не будучи в силах составить ему определения. В подобные минуты ум не обладает спокойствием, необходимым для анализа внезапно нахлынувших к нему наслаждений, но, не будучи способен и во время обуревания страстей к несвойственному ему бездействию, он заявляет смелой формулой восклицания, что он продолжает существовать и видеть. Вот почему в подобные мгновения человек охотно прибегает к выражению понятий великих, упоминая и о небе, и о звездах, и о самом Верховном существе, присоединяя к ним некоторые слова, которые страшным сочетанием своим и энергией, затрачиваемой человеком ради их произношения, освобождают восклицающего от некоторой доли того напряжения, которым объята вся его нервная система. Вообще восклицания служат выражением всякого непредвиденного и быстротечного наслаждения, искрящегося в человеке, в виде блесток и внезапных вспышек веселья и радости. Во всяком случае, суть понятия, обозначенного восклицанием, отвечает разве только в весьма малой степени значению выражения, которое служит только формулой. Слова «Боже мой!» представляют в устах человека одинаково и верх чувственного сладострастия, и сокрушающий его апогей страдания; все же отличие выражений в подобных случаях и состоит в интонации голоса.
Те наслаждения, которые на предыдущих страницах мы сравниваем с пламенем, обличаются нередко пением, которое в этом случае становится только более упорядоченной и более однообразной формулой восклицания.
Пение составляет естественный переход от самого бесформенного и смутно сложившегося слова к наиболее совершенным выражениям поэзии. Ум уже не находится в состоянии столь полного смущения и удивления, но он все еще неспособен обратить свое сознание в понятие и мысль; вот почему он прибегает к языку музыки, которая по гармоническому составу своему совершенно выражает приятное, но неопределенное настроение человека. Когда пение проявляется звуками, лишенными гармонии и стройности, тогда оно еще более отвечает смутности умственных способностей и преобладанию в нас ощущений; иной раз пение это оказывается столь разнузданным и нестройным, что приближается к бреду горячки, прекрасно указывая тем на сердечную внутреннюю бурю.
Когда же, наоборот, утихают волны и зеркало сознания начинает яснее отражать изображение наслаждения, тогда и само пение становится понятной гармонией.
Профаны в музыке прибегают в подобные минуты к архивам собственной памяти, художники же прибегают к творчеству и силой гения порождают новые потоки гармонии. Находясь в обаянии радости, они нередко схватывают свой кимвал, т. е. спешат прибегнуть к тому или другому любимому инструменту или, предав крылья вдохновенному перу, они набрасывают на бумагу музыкальные мысли, становящиеся позднее источником наслаждений для остального мира.
Начав восклицаниями, мы дошли здесь до музыкального творчества, и находимся, таким образом, уже в области нравственного выражения наслаждений и именно в той части ее, где преобладают умственные силы. Но самое простое и обычное участие ума в деле нравственной физиогномии наслаждения состоит в облечении его в слово.
Испытывая то или другое сильное наслаждение, будучи одни, мы нередко выражаем свою радость словами; не довольствуясь понятием, отраженным в безмолвии собственного сознания, мы чувствуем потребность прислушаться к новому отражению его посредством слуха. Во всех подобных случаях приятное ощущение требует, для полного своего выражения, обработки посредством преобладающего над ним ума, так, чтобы наслаждение стало находящимся уже вне нас объектом, созерцаемым силами интеллекта, со всем спокойствием и отчетливостью холодного анализа.
Мы, по большей части, не довольствуемся уже словом и беремся за перо, чтобы устранить его мимолетность и придать более устойчивости нравственному выражению своего наслаждения. Но это бывает действием не простой, мгновенно поразившей нас потребности, а следствием усложнения многих элементов. Чувствуя наплыв радости и изведав меру умственных способностей своих, мы обольщаем себя надеждой, что оформленное словом наслаждение наше окажется делом, полным и жгучей страсти, и строгого анализа, и потому желаем увековечить все сладостное, испытанное нами. В другое время мы записываем, чтобы в видах мудрой экономии сохранить изображение настоящих радостей для наслаждения ими в дни печали и страдания.
