Сирил Паркинсон - Законы Паркинсона
Обратимся к примерам елизаветинской прозы, чтобы продемонстрировать тот высокий уровень, что дает гению возможность вознестись еще выше:
„Если я в чем-то послужил своей стране и поставил ее интересы выше своих собственных, от признания моих заслуг мне не больше пользы, чем моряку, потерпевшему кораблекрушение, от наступившего солнечного дня, и не больше вреда, чем тому, кто достиг гавани, — от свирепой бури“.
„Из тех же отдаленных веков дошли до нас сведения о многих изобретениях, какими пользуемся мы и“ теперь, хотя имена их творцов канули в Лету. У этих веков были свои законы, свои цари и знать, военное искусство, мореплавание и все необходимые ремесла.»
"…Не станем льстить читателю учтивыми речами, чтобы не сочли нас глупцами, пишущими вздор».
«Нельзя по-другому объяснить этот нелепый мир, как постигнув, что перемена в человеческих судьбах на этой великой сцене есть не что иное, как перемена платья на сцене малой…»
«Пусть каждый ценит свою мудрость, как ему угодно. Пусть богач считает глупцами всех, кто уступает ему в изобилии богатства, пусть жаждущий мести пренебрегает всеми, кто не растоптал своих противников, а политик — теми, кто не продает своих убеждений. Когда же мы, гонимые всеми ветрами, приближаемся к гавани смерти и, бросая якорь, которому не подняться вновь, завершаем свое житейское плавание, к нам снова возвращаются наши раздумья. Суровые и печальные мысли, которые мы гнали от себя в здоровье и благополучии, сторицей воздают нам теперь за безмятежно прожитые дни. Только теперь поражают нашу душу ужасные слова: Бог поругаем не бывает».
"…Одна только смерть может привести человека к познанию самого себя. Гордым и надменным она показывает все их ничтожество и, смиряя их мгновенно, заставляет плакать, жаловаться, каяться и даже ненавидеть прошедшее счастье. Она изобличает нищенство богачей. Прекраснейшим она показывает в зеркале их уродство и гнусность, и они сами признают это».
«О красноречивая, справедливая и могущественная смерть! Ты убедила того, кто не внимал никому; ты совершила то, чего никто не посмел совершить; ты с презрением изгнала из этого мира того, пред кем он заискивал. Ты собрала воедино все беспредельное величие, гордость, жестокость и честолюбие человека и положила им предел двумя краткими словами: Hicjacet».
Читатель, мало знакомый с литературой елизаветинской эпохи, может приписать первый отрывок о шторме и кораблекрушении сэру Фрэнсису Дрейку, второй и третий — Фрэнсису Бэкону, четвертый — о театре — Шекспиру (он перекликается с известным монологом «весь мир — театр»), пятый какому-нибудь епископу и шестой — сэру Уолтеру Рэли, чьи знаменитые слова о смерти, написанные в ожидании смертной казни, всем хорошо известны. На самом деле все эти отрывки взяты из «Всемирной истории» Уолтера Рэли. Он не был выдающимся мореплавателем, не много преуспел как политический деятель и мало известен как писатель. В настоящее время его никто не читает. И все же мы должны признать, что писать он умел так, как дано не каждому из нас. Совершенно очевидно, что уровень, который суждено было превзойти Шекспиру, был достаточно высок.
Возьмем другой пример, на этот раз поэтический:
Кто алчет в жизни сей лишь подвигов одних,
И сил, и благ земных не пощадит для них,
Кто почесть заслужить всем сердцем уповает,
Тех к цели верен путь, и слава их венчает.
Может быть, написано это и не так хорошо, но все же вполне со знанием дела. Автор — сэр Фрэнсис Дрейк — все свое образование получил на борту корабля.
Обратимся теперь к величайшей — во многих отношениях — среди елизаветинцев фигуре: самой королеве. Что представляет собой ее проза?
«Что толку в рассудке, если он изменяет человеку, когда ему всего нужнее? Делайте то, что вам приказывают, и оставьте рассуждения для собственных дел. В одном был дан вам точный приказ, и вы его не выполнили, в другом приказа не было, но вы действовали; более того, вы воспользовались моими словами, и это может обязать меня уступать больше, чем я должна или желала бы. Я уверена в вашей преданности долгу, но не терплю такого ребячества».
Как высказалась она в критический момент своего царствования, когда Испанская Армада была у берегов Англии?
«Вы можете быть уверены: я со своей стороны нимало не сомневаюсь, что эта тираническая, гордая и безумная попытка будет не концом, но началом погибели короля, который совсем не по-королевски, среди мирных переговоров, начал эту несправедливую войну. Задумав сокрушить, он возвеличил меня и так омрачил этим блеск своего величия, что обрек на позор всех, кто пожелал бы выступить его союзниками».
В таких словах упрекает она Генриха IV Французского, которому оказывала поддержку:
«Мы не ожидаем ничего, кроме худшего, от наших врагов; но вот мы видим, что наши друзья обходятся с нами как враги: в чем же тогда разница между ними? Меня изумляет, что тот, кто столь многим обязан нам за помощь в нужде, такой низостью платит своему верному другу. Уж не думаете ли вы, что кротость, присущая моему полу, помешает мне возмутиться таким оскорблением? Моя королевская кровь не позволила бы мне выносить то обращение, какое вы позволяли себе последние три месяца, даже от могущественнейшего из властителей в христианском мире. Не прогневайтесь, если я прямо скажу вам: коль скоро вы так обходитесь со своими друзьями, они не придут к вам на помощь, когда она будет всего нужнее вам».
У королевы, которая умела так писать, должно было быть немало подданных, кто мог выразить себя в поэзии и в прозе, немало славных капитанов на суше и на море. Много ли сегодня найдется писателей, владеющих пером так, как елизаветинцы владели шпагой? Да и редко кто из нас, кстати, может соперничать в воинской славе с елизаветинцами, добывшими себя славу пером. Вот почему лучшие из лучших в ту эпоху и были гениями.
Да, масса должна быть очень хороша, чтобы кто-то один оказался превосходным. Если допустить, что мы можем сегодня назвать сотню очень способных промышленников, столько же композиторов, инженеров-строителей и писателей, то есть шанс, что среди них есть гений. Если же найдется тысяча исключительно способных адвокатов или художников, этот шанс возрастает в десять раз. В действительности он будет еще выше, поскольку условия соревнования жесткие, а именно соперничество требует окончательного усилия, возносящего гения на высоту, которой способному человеку достичь не дано.
Мы уже говорили: поле, на котором взрастает гениальность, должно быть большим, поскольку на небольших изолированных участках почва, как правило, неблагодатна. Легко быть лучшим композитором в маленькой группе музыкантов-единомышленников. Небольшая заслуга быть самым эксцентричным в кругу эксцентричных архитекторов. Не так уж трудно быть первым в излингтонской группе абстракционистов-нонэкзистенциалистов, работающих с шерстью, гравием, медной проволокой и сахарной глазурью (если допустить, что такая группа существует). Быть самым непонятным среди поэтов, известных своей туманностью, еще не значит именоваться классиком. Пусть вы единственный создатель музея, выстроенного в форме штопора. Пусть он лучший в своем роде, но он же и худший, он же и средний. Пусть вы единственный строитель, чей материал — цветное стекло, а ваши произведения понятны только вашим ученикам. Но дело в том, что в каждом этом случае отсутствует дух соревнования, которому обязан своим существованием шедевр. Успех достается легко, если поле деятельности убого.
А потому мы все играем такую важную роль в развитии гения. Не кто иной как мы создаем высокий средний уровень. Если этот уровень снижается из-за отсутствия усилий с нашей стороны, его легко становится превзойти. Тому, кто это осуществит, победа достанется дешево, и он сможет спокойно почивать на лаврах. Помешать этому могут лишь те, кто идет по пятам, посягая на его успех. Спортивный рекорд побивается в условиях жестокого соревнования и, как правило, одним из самой многочисленной команды энтузиастов. То же происходит в деловом мире, в политике и в искусстве. Лишь если многие на высоте, один поднимается еще выше. И только он нам и нужен, никакая бездна бездарностей его не заменит. А значит, условие для гениальности — повысить средний уровень. Достигнув этой отметки, мы переходим к следующей задаче — узнать гения, когда тот встретится. Эта книга начиналась с описания мышеловки на меху, экономической западни, в которую затянуло наше общество. Если из этой западни и есть выход, найти его по силам лишь гению. И эта последняя глава — всего лишь скромный вклад в поиски гения. Пусть она не решит проблему целиком — по меньшей мере укажет путь.
ЗАКОН ВАКУУМА
Первый закон Паркинсона, определяющий отношения между работой и временем, так и не был опровергнут — ни аргументами, ни опытом, ни исследованиями, ни теорией. Основную идею этого закона как бы венчает напрашивающийся вывод: численность любого административного аппарата возрастает на определенный процент независимо от необходимого объема работы (если таковая вообще имеется). Более того, государственный аппарат зачастую множится сверх всяких разумных норм. В общем, обоснованность этого закона доказало само время, хотя нельзя не признать — некоторые исключения есть… Известны примеры, особенно в сфере частного предпринимательства, когда рост административного аппарата был остановлен, а кое-где волна даже покатилась вспять. Скажем, одна из ведущих немецких корпораций сократила свой центральный аппарат с 2000 до 250 человек. Предпринимаются попытки как-то облегчить участь жителей Калифорнии и частично избавиться от государственных чиновников. Такое происходит не каждый день, но время от времени все-таки случается.
