Жак Лакан - Телевидение
Скорее, она идет в данном случае навстречу перверсии, которую я считаю свойственной Мужчине. [[]] Это и вынуждает ее прибегнуть к известному маскараду, который вовсе не является тем обманом, что неблагодарные, ориентируясь исключительно на Мужчину, ей приписывают. Речь идет, скорее, о подготовке себя, «на всякий случай», к тому, чтобы фантазм Мужчины мог встретить в ней свой момент истины. Никакого преувеличения в этом нет, ведь истина по природе своей женщина — хотя бы потому что она не вся, во всяком случае, не вся говорится.
Почему истина и не дается нам всякий раз, когда, требуя от акта признаков сексуальности, которым он не в состоянии соответствовать, терпим мы неудачу: все разыгрывается здесь как по нотам.
Оставим это как есть. Но именно по отношению к женщине знаменитая формула г-на Фенуйара не заслуживает доверия, именно по отношению к ней, когда все границы пройдены, остается предел, забывать о котором не следует.
В любви важен, следовательно, не
смысл ее, а, как и везде, ее знак. В этом-то как раз вся драма и состоит.
Нельзя сказать, что, выражая себя посредством аналитического дискурса, любовь тем самым, как всегда, от нас ускользает.
Между этим, однако, и доказательством того, что именно посредством любви [["Сексуальных отношений не существует"]], этого прирожденного безумия, входит в человеческий мир Реальное (а пути известны — это наука и политика, между которыми зажат прилунившийся Мужчина), — между тем и другим остается еще пробел.
Ибо чтобы закрыть его, приходится предполагать, будто существует некая полнота Реального — а это еще нуждается в доказательстве, ибо субъект предполагают лишь у разумного. Hypoteses поп fingo означает, что вне-существуют только дискурсы.
Что я должен делать?
Мне остается лишь повторить вслед за всеми вами этот вопрос, обратив его к самому себе. И ответ будет простым. То
самое, что я делаю, когда из практики своей вывожу ту этику искусного слова, на которой я уже останавливался.
Воспользуйтесь ее уроком, если считаете, что и к другим дискурсам может она привиться.
Но я в этом сомневаюсь. Ибо этика соотнесена с дискурсом. Не будем без конца повторяться.
Кантовская идея максимы, которая обосновывается универсальностью своего применения, является лишь гримасой, где Реального в силу одностороннего к нему подхода простыл и след.
Издевательским, отсылающим «на три буквы» жестом [[Вопросом "что делать?" задается лишь тот, чье желание угасает.]], гарантирующим отсутствие отношения с Другим, когда довольствуются слишком буквальным его пониманием.
Этикой холостяка, одним словом, — той самой, которую совсем недавно еще воплощал собой Монтерлан.
Хорошо бы, если бы во вступительной речи, которую предстоит ему произнести в Академии, мой друг Клод Леви-Стросс придал своему примеру какую-то структуру, — а то ведь академикам везет: чтобы
сделать честь своему положению, им достаточно истины лишь коснуться.
Очень трогательно, что Вашими стараниями я оказался в подобном положении сам.
Ценю Ваш юмор. Но если Вы от этого упражнения — приличного академику — не отказались, значит Вы были им тронуты, оно Вам польстило. Что я и доказываю Вам — ведь отвечаете же Вы на третий вопрос.
Что касается вопроса «на что позволено мне надеяться?», то я обращаю его острие в Вашу сторону, то есть рассматриваю его на сей раз как исходящий от Вас. Как я отвечаю на него для себя — об этом я сказал выше.
Разве он касался бы меня, если бы не говорил мне, на что надеяться? Мыслима ли надежда без своего объекта?
Итак, Вы, как и всякий другой, которому я адресую «вы», — именно этому «вы» я и даю свой ответ: надейтесь на что вам будет угодно.
Знайте лишь, что я не раз был свиде-
телем, как надежда — то, что называют «светлое будущее», ~ доводила людей, которых я уважал не меньше, чем уважаю Вас, просто-напросто до самоубийства.
Почему бы и нет? Самоубийство — это единственное, в чем можно преуспеть, не заплатив за это ценой неудачи. Если никто об этом не знает, то лишь оттого, что с самого начала положил для себя, что ничего знать не хочет. В том числе и Монтерлан, о котором, если бы не Клод, я бы и не подумал.
Чтобы вопрос Канта получил смысл, я бы придал ему несколько иную форму: откуда вы надеетесь? То есть вы хотели бы знать, что может аналитический дискурс обещать вам, потому что для меня это дело решенное.
Разумеется, психоанализ дал бы вам некоторую надежду пролить свет на бессознательное [[Разве не хочешь ты узнать судьбу, которую уготовило тебе бессознательное?]], субъектом которого вы являетесь. Но каждому известно, что я никого на это не поощряю — никого, чье желание еще не определилось.
Более того: извините, что я говорю о тех из «вас», кто Вашего общества не достоин, но я считаю, что разного рода
сволочи в психоаналитическом дискурсе должно быть отказано — именно это, безусловно, и скрывается у Фрейда за пресловутым «критерием культуры». На этический критерий, к сожалению, больше положиться нельзя. Как бы то ни было, суждение о них возможно в других дискурсах. Если я говорю, что сволочи в психоаналитическом дискурсе должно быть отказано, то лишь потому что сволочь он превращает в дурака — что, понятно, является улучшением, но улучшением, возвращаясь к Вашему термину, безнадежным.
Впрочем, аналитический дискурс исключает и то «вы», которое не находится уже заранее в ситуации переноса, ибо именно это отношение — отношение к субъекту, предполагаемому в качестве знающего, отношение, являющееся симптоматической манифестацией бессознательного, — он наглядно обнаруживает.
Я добавил бы сюда еще и требование того особого дара, что является условием восприимчивости к математике, — если дар этот вообще существует. Поскольку, однако, остается фактом, что ни одной матемы, не считая моих собственных,
дискурс этот не вывел, ни о каком даре, который позволил бы их оценивать, вразумительно говорить не приходится.
Единственный вне-существующий для него шанс состоит лишь в приходе благоприятного часа. Надежда, другими словами, тут не поможет — чего вполне достаточно, чтобы сделать ее бесполезной, а тем самым и вовсе вывести за рамки позволительного.
VII. О том, что хорошо излагается, создается ложное представление
Коснемся теперь истины, которая получила свое выражение в стихах Буало. «То, о чем имеется хорошее представление, ясно и излагается». Ваш стиль и т. д.
Как аукнется, так и откликнется. Хватило десяти лет, чтобы написанное мною стало ясным для всех, — я был тому свидетелем в отношении моей диссертации, которая кристально ясным слогом еще не отличалась. [[У того, кто играет на кристалле языка.]] Перед нами, следовательно, опытно установленный факт. Тем не менее откладывать ответ до греческих календ я не стану.
Поправляя Буало, я утверждаю: о том,
что хорошо излагается, создается ясное представление — говоря «ясное», я имею в виду, что оно получает широкое распространение. Успех, которого удостаивается строгость в формулировке этики, — успех рыночный по меньшей мере — способен, право, привести в отчаяние.
Тут-то мы и почувствовали бы цену невроза, что лишний раз подтверждает положение дел, о котором напоминает нам Фрейд: чувство вины порождается вовсе не злом, а добром.
Невозможно в этой ситуации оказаться, не заподозрив, по меньшей мере, что такое кастрация. Это и проливает свет на пошедшую гулять по свету с легкой руки Буало историю [[.гусь всегда отъедает срам]], выдуманную им, «ясное дело», чтобы ввести в заблуждение — другими словами, чтобы ей поверили.
Оговор, облаченный в славно приставшую ему охру: «Нет переходной степени между посредственным и худшим,» — вот то, что лишь скрепя сердце могу я приписать автору, столь остроумно обыгравшему в строке своей это слово.
Все это понятно, но еще лучше применимо к тому, что в свете моих нечеловеческих усилий положение дел испра-
вить предстает в подлинном своем виде — в виде остроты, что оставляет всех без исключения в дураках.
Разве не знаем мы, что острота — это заранее рассчитанная оговорка, оговорка, в результате которой бессознательное оказывается у нас в руках. Суть того, что пишет Фрейд об остроте, именно в этом. И это тем более легко представить себе, если бессознательное действительно не думает, не рассчитывает и т. д.
Застать его врасплох можно лишь заново, да получше, усвоив, если удастся, правило, которое выразил я, забавы ради, в иной тональности, когда привел пример того, что может быть познано: не столько полагаться на везение в йазыке, сколько следить за тем, как осваивается этот последний в седле языка.
Чтобы я это заметил, понадобилось меня слегка подтолкнуть — здесь-то позиция истолкования свою сущность и обнаруживает.
