Робин Норвуд - Женщины, которые любят слишком сильно
— Как мог секс между нами быть таким замечательным, как мы могли испытывать такие удивительные чувства и быть такими близкими друг другу, если в остальном между нами не было ничего общего?
Почему это срабатывало, когда все другое оказывалось бесполезным? — заплакав, она стала похожей на очень маленького обиженного ребенка. — Я думала, что заставлю его любить меня, отдаваясь ему. Я давала ему все, все, что могла дать.
Она наклонилась вперед, держась за живот и раскачиваясь.
— О, как же больно знать, что все мои усилия пропали впустую!
Долгое время она плакала, сложившись чуть ли не вдвое, затерявшись в тех краях, где когда-то жил ее миф о любви. Когда она снова смогла говорить, в ее голосе зазвучало уже знакомое приглушенное отчаяние:
Для меня было важно лишь счастье с Джимом и его общество. Я не просила ни о чем другом — только о том, чтобы он проводил время со мной.
Труди еще минуту поплакала, а я вспомнила то, что она рассказала мне о своей семье, и мягко спросила ее:
— Наверное, ваша мать хотела того же от вашего отца? Чтобы он проводил хотя бы часть своего времени вместе с ней?
Она неожиданно выпрямилась.
— О Боже! Вы правы. Я даже говорю, как моя мать — как человек, на которого я больше всего хотела не быть похожей. Она даже угрожала самоубийством, чтобы настоять на своем. О Боже! — повторила Труди. Ее лицо было мокрым от слез.
— Это в самом деле ужасно, — тихо добавила она.
— Мы часто обнаруживаем, что делаем те же самые вещи, за которые осуждали своих родителей, — заметила я. — То самое, что мы обещали себе никогда — никогда не делать. Это происходит потому, что мы учились на поступках родителей и даже на их чувствах, узнавая для себя, что это такое — быть мужчиной или женщиной.
— Но я не пыталась покончить с собой ради того, чтобы вернуть Джима, — запротестовала Труди. — Просто я больше не могла выносить этот ужас. Я чувствовала себя недостойной и нежеланной, — она помедлила. — Может быть, моя мать чувствовала то же самое. Наверное, дело всегда доходит до этого, когда пытаешься удержать человека, которого привлекают другие, более важные вещи.
Труди действительно очень старалась, и приманкой, которой она пользовалась, служил секс. На следующем приеме, когда боль немного притупилась, вопрос о сексе возник снова.
— Я всегда была очень сексуально отзывчивой, — заметила она со смесью гордости и вины в голосе.
Настолько, что в высшей школе я боялась стать нимфоманкой. Я могла думать только о том, как мы с приятелем снова займемся любовью. Я всегда старалась организовать все так, чтобы у нас было какое-нибудь место, куда мы могли бы пойти и остаться там одни. Говорят, что именно парни всегда больше хотят заняться любовью. Думаю, я хотела этого гораздо больше, чем он. По крайней мере я шла ради этого на гораздо большие жертвы. Труди было шестнадцать лет, когда она и ее одноклассник впервые «прошли урок до конца», по ее выражению. Он был футболистом, очень серьезно относившимся к своим тренировкам.
Видимо, он считал, что слишком частый секс с Труди может ослабить его доблесть на игровом поле. Когда он отказывался под предлогом того, что не может оставаться с ней допоздна перед матчем, она наносила ответный удар: устраивалась сиделкой на дневную работу, во время которой она могла совращать его на кушетке в гостиной, пока младенец спал в детской. Однако несмотря на самые изощренные попытки Труди преобразовать страсть друга к спорту в страсть к ее телу, она в конце концов потерпела неудачу, и молодой человек благодаря своим футбольным талантам был переведен в другой колледж. После периода ночных слез и самобичевания (в том числе и за то, что она не смогла убедить его отказаться от спортивных амбиций) Труди была готова попробовать еще раз.
Наступило лето, отделявшее колледж от высшей школы. Труди по-прежнему жила дома, но этот дом трещал по швам. После нескольких лет непрерывных угроз ее мать наконец начала бракоразводный процесс, наняв адвоката, известного своей готовностью бороться грязными методами. В отношениях ее родителей бушевал шторм, в котором «трудоголизм» ее отца сталкивался с пылкими, иногда яростными и саморазрушительными попытками ее матери заставить его проводить больше времени с собой и двумя дочерьми: Труди и ее старшей сестрой Бет. Отец так редко бывал дома и задерживался так ненадолго, что жена язвительно называла его короткие визиты «кошачьими концертами».
— Так оно и было на самом деле, — сказала Труди. — Его приходы всегда оборачивались ужасными продолжительными ссорами. Мать кричала и обвиняла его в том, что он не любит нас, а отец упирал на то, что ему приходится тяжело работать ради нашего блага. Когда он бывал дома, это всегда заканчивалось тем, что они начинали кричать друг на друга. Обычно он уходил, хлопнув дверью и сказав напоследок: «Неудивительно, что мне не хочется приходить домой!» Но иногда, если мать сильно плакала, или в очередной раз пугала его разводом, или принимала много таблеток и ложилась в клинику, он на какое-то время менялся: приходил домой пораньше и занимался нами. Мать начинала готовить разные замечательные лакомства — полагаю, чтобы вознаградить его за воссоединение с семьей, — Труди нахмурилась. — Через три-четыре дня он снова задерживался допоздна, и тогда дома звонил телефон. «Да, понятно. В самом деле?» — спрашивала мать ледяным тоном. Вскоре она начинала выкрикивать оскорбления, а затем бросала трубку. Мы с Бет были рядом, принаряженные и хорошенькие, поскольку ожидалось, что папочка придет домой к обеду. Мы сервировали стол особенно красиво, ставили, свечи и цветы; мать всегда приказывала нам делать это, когда ждала отца домой пораньше. И вот она бежала на кухню, бушевала там, гремела кастрюлями и осыпала дорогого папочку ужасной бранью. Потом она остывала, снова надевала ледяную улыбку, выходила в гостиную и объявляла, что нам придется обедать одним. Это было даже хуже, чем ее крики. Она раскладывала еду по тарелкам и садилась, не глядя на нас. Мы с Бет страшно нервничали в этой тишине, не осмеливались разговаривать и не осмеливались отказываться от еды. Мы пытались как-то поправить положение, но на самом деле мы ничего не могли сделать для матери. После таких обедов мне обычно становилось плохо посреди ночи, начиналась ужасная тошнота и рвота, — Труди со стоическим видом покачала головой. — Это определенно не способствовало нормальному пищеварению.
— А также усвоению нормальных отношений в семье, — добавила я, ибо именно в такой атмосфере Труди научилась тому немногому, что она знала об отношениях с любимыми людьми. — Что вы чувствовали, пока это продолжалось? — спросила я. Труди ненадолго задумалась и кивнула перед тем, как ответить, подчеркивая правильность своих мыслей.
В разгаре ссор я пугалась, но большую часть времени чувствовала себя одинокой. Никто не смотрел в мою сторону и не интересовался моими чувствами или поступками. Моя сестра была такой застенчивой, что мы почти не разговаривали с ней. Когда она не брала уроки музыки, то пряталась в своей комнате. Думаю, она играла на флейте в основном для того, чтобы не слышать ссор и иметь предлог не попадаться никому на глаза. Я тоже научилась быть пай-девочкой. Я вела себя тихо, делая вид, что ничего не замечаю, когда родители ссорятся, и держала свои мысли при себе. Я старалась хорошо учиться в школе. Иногда мне казалось, что это единственный предмет, заставлявший отца замечать мое существование. «Посмотрим-ка твои отметки», — говорил он, и мы некоторое время разговаривали об учебе. Он восхищался любыми достижениями, поэтому я старалась хорошо учиться ради него.
Труди потерла ладонью лоб и задумчиво продолжала:
— Есть и другое чувство: печаль. Думаю, мне всегда было грустно, но я никому не говорила об этом. Если бы кто-то спросил: «Что ты чувствуешь?», то я бы ответила, что чувствую себя прекрасно. Если бы я могла сказать, что мне грустно, то все равно не смогла бы объяснить, почему. Как я оправдала бы это чувство? Я ни в чем не терпела нужды, у меня было все необходимое. Я хочу сказать, что мы никогда не пропускали время еды, всегда получали одежду и прочее.
Труди все еще не могла полностью признать глубину своей эмоциональной изоляции в семье. Она страдала от недостатка нежности и внимания со стороны отца, который был практически недоступен, и со стороны матери, всецело поглощенной своим недовольством и ссорами с отцом. Из-за этого Труди и ее сестра испытывали эмоциональное истощение. В идеале по мере взросления Труди могла бы делиться с родителями своими мыслями и чувствами, получая взамен их любовь и внимание. Но ее родители оказались не способны принять такой дар от своей дочери: они были слишком заняты борьбой характеров. Поэтому, повзрослев, она преподнесла себя и свой дар любви (в обличье секса) другим людям. Но она предлагала себя таким же недоступным или не способным любить мужчинам. В конце концов, что еще она умела делать? Все остальное казалось ей «неправильным» и не соответствовало тому отсутствию любви и внимания, к которому она уже привыкла.
