Александр Секацкий - Прикладная метафизика
Очевидно, тот, кто с равной легкостью обрабатывает семантические порядки любого класса сложности, незаметно перемещает границы жанров, сводит метафизический, художественный и поэтический тексты на дистанцию неразличимости их спецификаций, выбирает любую скорость и концепт для мысли, пакует в десятиминутное выступление двадцать рефлексивных ходов, задает и новый стиль авторствования. Как в русской культуре, не склонной к рефлексии, время от времени становится возможным стильное, легкое и точное мышление — вопрос интересный. Но важнее то, что это письмо и речь мгновенно пресекли небывалую экспансию профессионального гуманитарного идиотизма, скрипторства и графоманства, получивших питательную среду с исчезновением идеологии. Академический мир вздрогнул и застыл в позе недоумения. В самом деле, как все это понимать и, главное, как на это реагировать?
Например, первая статья Секацкого, с которой столкнулся я, касалась проблемы частотности применения этнографических метафор в словаре философов сталинской эпохи. Можно было, при известном усилии, посчитать такой способ уловить не фиксируемый классической рефлексией предмет остроумным упражнением аспиранта, но во второй публикации того же автора, с которой столкнулся я, диалектические вариации были только одним из множества пунктов эксклюзивной метафизической декларации.
«Вода, Песок, Бог, Пустота». Статья, в соответствии со схоластической традицией разбитая на пронумерованные самостоятельные онтологические блоки, тем не менее представляла собой спринтерскую дистанцию, на которой после выстрела принято набирать близкую к предельной скорость. Такая игра с несколькими варьируемыми условиями, как оказалось позже, вообще отличает творческий почерк Секацкого. Предмет как будто слегка фиксируется стремительными точечными касаниями, с каждым рефлексивным шагом подменяясь. Стилистически подобное строгое, воздушное, быстрое и дерзкое строение доказательств могло быть совместным усилием Хайдеггера и Делеза, если бы можно было представить их соавторами.
Речь шла об онтологии вычитания, причем использовалась смешанная техника по крайней мере трех отнюдь не близких по времени философских школ. Создание мира невозможно без места пустотности, относительно которого возникают различения слоев сущего. Чтобы сущее существовало, должна работать инстанция вычитания, полагающая границу крутоногонерасчлененнонорукости и хорошей формы. Действие инстанции представляет собой и развертку разнообразия, и порождение устройства разнообразия. Пафос в том, что контролирует колеблющуюся границу непрерывного метаморфоза и фиксированной формы Тот, кто присваивает трансцендентную позицию, а не считывает распечатку логоса. А Бог, как Генератор разнообразия, санкционирует остановку и стабилизацию метаморфоза, пустоту как его условие и возникновение кристалла самотождественности.
Что ж, вполне можно было не усложнять условия и не сводить космологию Эмпедокла с феноменологией, антропологией и политэкономией. Но тогда задача перешла бы в разряд учебной. А второе отличие почерка Секацкого в том, что он, создатель и мастер эзотерического языка, никогда не принимает фальшивой позы хранителя вечных ценностей. Возможно, здесь учтен радикальный опыт Розанова с его персональным индексом органической силы произведенного слова.
По странному совпадению, первые тексты Секацкого, попавшие ко мне, задают примерный масштаб его скрытой авторской задачи. Этнологическое исследование философского словаря сталиниста и аналитика божественного промысла — концепты, составленные из разнородных по заданным символической силе и направлению микроустройств. Чем мельче частица, тем сложнее и радикальнее общая символическая операция. Аналитический круговорот и каждая микрочастица находятся в отношениях изоморфизма. В принципе, аналитической сетью могут быть покрыты все миры, обеспечивая тем самым прирост авторского времени. Чем мельче ячейки сети, тем больше вещей улавливается. Каждая освоенная в своем шаге дифференции вещь поэтизируется и вставляется в аналитический круговорот, не позволяя языку простаивать и портиться.
Видимо, сладчайшее заключается в том, чтобы, уменьшая шаг дискретности мысли, совместить ее предельную разнородность со всеми режимами интенсивности. Тогда зазор между фикцией и реальностью практически исчезнет. Для этого все наличные сущности должны подвергнуться пересмотру и распределиться по рубрикам. Возможно, здесь мир сталкивается еще с одним фундаментальным проектом подмены основания. Во всяком случае, нет такого явления духа, которое Секацким не было бы учтено и обработано. Вся эта грандиозная канцелярия максим, логических переходов, удачных совмещений, высказываний, выступлений, статей и художественно-аналитических проектов содержится в образцовом порядке. Скорее всего, систематический каталог этого хозяйства содержит множество дополнительных указателей, отсылающих память держателя к еще пустому или только начатому файлу или папке, которая постепенно наполняется. Но уже сейчас намечаются контуры всего проекта.
Во-первых, это радикальная манифестация воли к произведению, опирающейся на ощущение катастрофы классической философской антропологии.
Во-вторых, это перехват инициативы трансцендентной инстанции в местах, труднодоступных логосу. Здесь Секацкий последовательней Лема с его умеренным позитивистским нигилизмом. Никакого «почти», когда речь идет о совершенстве. Вера заключается не только в полном согласовании замысла о мире с пределами реактивности, но и в полном продумывании предельных возможностей реализации начального проекта.
В-третьих, это полный контроль над расширяющейся вселенной текстов в структурах повседневности. На любой вызов реальности должен быть дан немедленный ответ. Событие оценивается, помещается в каталог концептов и инвентаризуется. Освоенное, оно выпускается со спорами логоса и запускается на одну из многочисленных орбит аналитики. Шпионология, устройство воображения, феномен технической вещи, механизм политики, природа искусства — все это планетарные комплексы, вращающиеся вокруг очередного солнца.
В четвертых, здесь налицо все признаки бытия-к-могуществу, радикальной возгонки духа через инстанцию воли с помощью слова.
Еще один принцип, деликатно реализуемый Секацким в местах, где его можно застать, и вообще отличающий его авторский стиль, заключается в формальной доступности его сущности. Надежно укрыт и изолирован от проникновения в ядро собственной индивидуальности только тот, кто непринужденно болтает о своей тайне за бутылочкой «Адмиралтейского». При этом профессионал аристократически спокоен, даже ленив, пока не прозвучал сигнал свыше. Таково поведение и сквозных персонажей его текстов — могов, разведчиков, воинов и номадов. Сашин продуманный активизм не имеет аналогов не просто потому, что его символическое время накладывается на режим реального, — оно теснит реальность на ее традиционной территории. Здесь действует принудительный и успокоительный для пойманного уха софизм творческого алиби, сформулированный в «Основном инстинкте»: тот, кто пишет, не может. Но организация нехватки и есть самая удачная уловка воли к власти: мир, попавшийся в твой словарь, живет по его делителям, не посягая на институциональный принцип. Словарные единицы могут соотноситься только между собой, имея в виду только тебя. Скрытая нехватка не позволит им выйти на связь с тобой не только потому, что опаздывает означивание, но и потому, что первое означающее всегда остается невидимым.
Парадокс шпиона не ведет к коллапсу, когда ускользание от мира организуется вне территории собственного «я». И вот здесь Секацкий обладает дополнительной уникальной способностью отзнавания. Как только близится насыщение творческого или жизненного раствора, он переходит в состояние неподотчетности инстанциям, угрожающим идентичности. Это не простой автоматизм сброса напряжения, а разрешенный в качестве допустимого минимум самообмана на два режима, включающих различные аспекты творческого «я». Они равноценны и сообщаются перемычкой, но режим номада в одном положении тумблера загружает прямую чувственность, в другом длинную волю. В результате необходимые для полноты присутствия реактивные состояния не влекут неизбежного в таких случаях опрощения, а индивидуальная воля выстраивает дистанции любой длины, не впадая в противоречия несчастного сознания.
Что не устраивает улицу в таком способе сохранения самотождественности? Ясно, что: неподконтрольность слишком человеческого, инкорпорированного духом. Клинамен, бесспорно, вещь опасная, как опасен всякий, кто выполняет не считываемое простыми приспособлениями предписание. Монадологическое строение субъективности строго предписывает совершенствовать как экранирование «я», так и траекторию символического пробега. Значит, сосуществование монад предполагает непрерывное смещение челове-комерности.
