Алексей Леонтьев - Эволюция, движение, деятельность
Проблема интеллекта как определенной ступени развития поведения стоит совершенно особо. При переходе к интеллекту животных Бюлер, как и другие авторы, примыкающие к тем же взглядам, изменяют первоначально избранному ими пути: объективный поведенческий анализ неожиданно уступает место рассмотрению поведения с точки зрения внутренних психических процессов. Здесь, в интеллекте, говорит Бюлер, – «основное – то, что трудность, представляемая новым положением, преодолевается не внешними приемами, не разнообразными попытками, но, очевидно, внутренним (психофизиологическим) процессом». Итак, теперь выступают на сцену новые понятия – переживание, представление. Бюлер спешит оговориться: при переходе к ступени интеллекта все же нет никакого разрыва с прежним. Только «маленький прогресс в жизни представлений» – вот и все, что отличает эту ступень от предшествующей [157] . Если это так, то тем яснее тогда выступает разрыв в самом подходе автора к фактам и тем менее он оправдан: ведь до сих пор ни о какой «жизни представлений» (Vorstellungsleben) не было и речи, все рассматривалось лишь под утлом зрения механизмов поведения.
Эта непоследовательность в анализе – введение нового, субъективно-психологического критерия – определяется исторически: она отражает собой столкновение двух подходов, двух путей в зоопсихологии – пути «снизу», пути бихевиоризма, и пути «сверху» – от общепсихологических проблем, по которому шло исследование Кёлера, послужившее главным основанием для окончательного выделения ступени интеллекта.
Старые антропоморфические толкования по самой своей сущности исключали возможность плодотворного сравнительного анализа психики животного и человека; наделяя человеческими чертами психику животных, они тем самым закрывали перед собой возможность исследования развития, сводя его к количественным изменениям и несущественным для понимания природы человеческой психики трансформациям. Поэтому бихевиористические воззрения в зоопсихологии явились большим шагом вперед; они принесли за собой традицию строго научного исследования. Им, однако, недоставало подлинно психологического понимания, подлинно психологической апперцепции фактов, для них был закрыт путь нисхождения вниз от человека, без которого невозможен и процесс восхождения от психической деятельности животных к психике человека. До последнего времени все попытки бихевиористов перейти к человеку ограничивались простым толкованием психологических фактов на основе чисто гипотетического допущения принципиальной сводимости психических процессов к основным физиологическим механизмам поведения высших животных, что приводило наиболее последовательных из них к совершенно парадоксальным с точки зрения психологии выводам. Даже у наиболее серьезных авторов проблемы психологии человека были совершенно безнадежно поставленными; достаточно, например, вспомнить о классификации Уотсона, согласно которой процессы мышления попадают в ту же рубрику, относятся к тому же классу явлений, что и условные слюнные рефлексы [158] .
В противоположность обоим этим направлениям совершенно новые перспективы генетического психологического исследования открыли работы В. Кёлера [159] и последовавших за ним авторов.
Нередко главную заслугу В. Кёлера в исследовании интеллекта человекоподобных обезьян видят в том, что он впервые научно показал наличие у этих животных таких форм поведения, которые не могут быть непосредственно сведены к действию примитивных физиологических механизмов – образованию условных рефлексов или навыков. Действительно, попытки интерпретации фактов, полученных Кёлером, с точки зрения «навыковой» теории представляются весьма сомнительными; обычно такие интерпретации удаются только ценой явных погрешностей против самой той теории, с точки зрения которой дается объяснение. Впрочем, та утомительная и часто плоская полемика, которая до сравнительно недавнего еще времени велась с этой стороны вокруг исследований Кёлера, в сущности, уже утратила свое значение, с одной стороны, под влиянием тех сдвигов, которые мы можем констатировать в позициях бихевиоризма, а с другой стороны, – под влиянием все возрастающего потока зоопсихологических данных, значительно подкрепивших первоначально добытые Кёлером экспериментальные факты. <…>
Эти факты, и, прежде всего, факты, установленные самим В. Кёлером, были добыты с целью выделить интеллектуальные процессы в возможно более чистом виде, тщательно изолировав их от процессов образования двигательных навыков. В известной степени это, несомненно, удалось сделать. Но это не решило проблему, а только поставило ее.
Центральную трудность представило здесь определение интеллекта и, следовательно, вопрос о его критерии. Поэтому первоначально главная аргументация своеобразия интеллектуального поведения человекоподобных обезьян лежала в описании фактов, а не в их теоретическом анализе.
Кёлер указывал, как известно, следующие моменты, специфические для интеллекта: 1) способность действия осуществляться в соответствии с объективной структурой ситуации внезапно, без предварительного процесса «проб и ошибок» и вне зависимости от опыта, т. е. автохтонно, 2) запоминание возникшего решения раз и навсегда и 3) его способность воспроизводиться, соответственно модифицируясь, в любой другой ситуации, сходной, но не тождественной с той ситуацией, в которой оно первоначально возникло (перенос найденного решения).
Выделение этих моментов в качестве признаков интеллекта, несомненно, оправдано экспериментальными фактами, полученными Кёлером. Достаточно, однако, выйти за пределы этих фактов и поставить проблему генетически, чтобы они оказались поколебленными, поколебленными именно в качестве критерия ступени интеллекта в развитии поведения животных. При этом особенно ясно обнаруживает свою несостоятельность та теоретическая интерпретация, которую дает нам Кёлер.
Для того чтобы выяснить главные противоречия, с которыми сталкивается понимание интеллекта, выдвинутое Кёлером, достаточно хотя бы бегло проследить дальнейшее развитие теоретических и экспериментальных исследований по двум линиям – по линии разработки проблем, поставленных изучением интеллекта, и по линии разработки проблемы навыков.
Обратимся прежде к основному теоретическому положению Кёлера. Впечатление разумности, интеллектуальности поведения мы получаем вследствие его осмысленности; но осмысленность поведения есть не что иное, как его структурность, т. е. его соответствие структуре объективной ситуации. Таким образом, для Кёлера самая общая характеристика интеллектуального поведения обезьян заключается в структурном его характере. Структурность остается вместе с тем и единственным теоретическим объяснением особенностей поведения антропоидов [160] . Однако, как об этом писал в свое время Л.С. Выготский [161] , против объяснения поведения его структурностью говорит целый ряд соображений. Важнейшее из них заключается в том, что этот принцип сделался универсальным для гештальтпсихологии и с одинаковыми основаниями привлекается ею как для объяснения интеллектуальной деятельности, так и для объяснения навыков и даже врожденного видового поведения животных. Очевидно, что тем самым принцип этот оказывается решительно негодным для раскрытия того особенного, что характеризует данную ступень развития [162] . Отсюда непосредственно вытекает также неудовлетворительность определения переноса (транспозиции), как «осмысленного применения структурного принципа», ибо при этом остается нераскрытым главное: что же именно лежит в основе этой осмысленности применения и как возникает соответствующее восприятие вещи, определяющее возможность переноса. Этот процесс в опытах с употреблением палки для доставания плода описывается Кёлером следующим образом. В результате напряжения происходит изменение в поле зрения животного; продолговатые предметы «начинают обладать вектором», причем это становление предмета орудием является функций «геометрической констелляции». Таким образом, Кёлер, с одной стороны, энергично подчеркивает первичность воспринимаемого «организованного единства» (объективной структуры ситуации) по отношению к усматриваемому животным функциональному значению предмета, а с другой стороны, отвечая на вопрос о механизме самого интеллектуального «усмотрения», он прямо указывает на его автохтонность, и этим завершает логический круг, возвращаясь к исходному для него понятию структурности, выступающему теперь уже как имманентный закон самой психики.
Итак, если в основе «интеллектуальности» лежит «структурность», присущая всякому поведению, то весь вопрос заключается лишь в степени структурности; но когда полностью стирается всякая принципиальная граница между стадией дрессуры и стадией интеллекта, тогда становится невозможным никакое действительное развитие и весь процесс эволюции сводится к чисто количественным изменениям. Поэтому работы Кёлера хоть и имеют огромное значение для генетической психологии, но таково лишь их объективное значение. Его теоретическая полемика с Торндайком, которую многие восприняли как утверждение качественного своеобразия поведения высших животных, как защиту идеи его несводимости к поведению животных, более низкоорганизованных, в действительности имела совершенно другой смысл. Это был спор об общих подходах, о принципах, равно претендовавших на универсальное значение. И если Торндайк пытался представить поведение на всех ступенях его развития подчиненным одним и тем же законам, двигаясь снизу, то после кёлеровские исследования сделали то же самое, двигаясь сверху. Различие заключалось лишь в самих провозглашаемых законах: у Торндайка это были законы «коннекции», у Кёлера – «структурирования».
