Ирвин Ялом - Когда Ницше плакал
Сегодня я понял, что лучший учитель тот, кто учится у учеников своих. Может, он прав насчет моего отца. Как отличалась бы от сегодняшней моя жизнь, если бы я не потерял его! Может, он прав, и молот мой бьет так сильно потому, что я не могу простить ему его смерть? Может, молот мой бьет так громко потому, что мне до сих пор необходимо быть услышанным?
Меня беспокоит его молчание в конце нашей прогулки. Глаза его были открыты, но он, казалось, ничего не видел. Он едва дышал.
Но я знаю, что в тихую ночь выпадает самая обильная роса.
ГЛАВА 21
ОТПУСКАТЬ ГОЛУБЕЙ было почти так же тяжело, как расставаться с семьей. Брейер плакал, распахивая проволочные дверцы и поднимая клетки к открытому окну. Сначала голуби не поняли, что происходит. Они поднимали головы от золотого зерна в кормушках и непонимающими глазами смотрели на Брейера, который размахивал руками, пытаясь объяснить им, что он открыл им путь на свободу.
Только когда он начал раскачивать их клетки и стучать по ним, голуби выпорхнули из открытых ворот своей тюрьмы и, не бросив прощальный взгляд на хозяина, улетели в раскрашенное кроваво-красными полосами утреннее небо. Брейер с грустью следил за их полетом: каждый взмах синих, отливающих серебром крыльев знаменовал собой окончание его научно-исследовательской карьеры.
Небо уже давно опустело, но он продолжал стоять у окна. Это был один из самых болезненных дней его жизни, и он еще не отошел от утреннего разговора с Матильдой. Снова и снова он вспоминал подробности этой сцены и пытался найти менее болезненные, более тактичные способы объявить Матильде о своем уходе.
«Матильда, — сказал он ей, — я не знаю, как сказать об этом иначе, поэтому скажу просто: мне нужна свобода. Я чувствую себя загнанным в угол. В этом нет твоей вины, это судьба. И судьбу эту выбирал не я».
Ошеломленная и напуганная, Матильда только и могла, что смотреть на него.
Он продолжал: «Внезапно я постарел. Я вдруг понял, что я старик, погребенный в жизни — в профессии, в карьере, в семье, в культуре. Все это было мне навязано. Я ничего не решал. Я должен дать себе шанс! Я должен дать себе возможность найти себя».
«Шанс? — переспросила Матильда. — Найти себя? Йозеф, что ты говоришь? Я не понимаю тебя. О чем ты просишь?»
«Я ни о чем тебя не прошу! Я прошу себя кое о чем. Я вынужден менять свою жизнь. Иначе я встану перед лицом смерти, понимая, что мне так и не довелось пожить».
«Йозеф, это безумие! — Матильда перешла на крик, глаза ее были широко распахнуты от ужаса. — Что с тобой случилось? С каких это пор ты говоришь о твоей жизни и моей жизни? У нас одна жизнь на двоих; мы заключили соглашение соединить наши жизни».
«Но как я мог дать что-то, если это не было моим?»
«Я перестаю тебя понимать. „Свобода“, „найти себя“, „так и не довелось пожить“ — твои слова для меня бессмысленны. Что происходит с тобой, Йозеф? Что происходит с нами?» — Матильда не могла больше говорить. Она зажала рот кулаками, отвернулась и разрыдалась.
Брейер видел, как она дрожит. Он подошел поближе. Она едва могла дышать, уткнувшись головой в диванный подлокотник, слезы падали в ладони, грудь содрогалась от рыданий. Пытаясь успокоить ее, Брейер положил руку ей на плечо — только для того, чтобы увидеть, как она с отвращением отшатывается. Именно тогда, в тот самый момент он вдруг четко осознал, что подошел к развилке своей жизни. Он отвернулся, отошел от толпы. Он порвал со своей прежней жизнью. Плечо его жены, ее спина, ее грудь больше не принадлежали ему; он отказался от права касаться ее, и теперь ему придется встретиться с этим миром без живого щита ее плоти.
«Будет лучше, если я уйду прямо сейчас, Матильда. Я не могу сказать тебе, куда я пойду. Будет лучше, если я и сам не буду об этом знать. Я введу Макса в курс всех дел. Я все оставляю тебе, не забираю ничего, кроме некоторой одежды и чемоданчика; денег я беру ровно столько, чтобы не умереть от голода».
Матильда все еще плакала. Она, казалось, просто не могла реагировать на его слова. Слышала ли она его вообще?
«Когда я буду знать, где остановлюсь, я дам тебе знать».
Нет ответа.
«Я должен идти. Я должен изменить свою жизнь, если я хочу взять ее под контроль. Я думаю, что когда я сам смогу выбирать свою судьбу, нам обоим будет лучше. Может, я выберу эту самую жизнь, но это должен быть выбор, мой выбор».
Плачущая Матильда так и не ответила. Ошеломленный Брейер вышел из комнаты.
Весь этот разговор был жестокой ошибкой, думал он, закрывая голубиные клетки и возвращая их на полку в лаборатории. Оставалась только одна клетка, птицы в которой не могли летать после хирургических экспериментов, которые лишили их равновесия. Он знал, что ему придется убить их перед уходом, но он больше не хотел брать на себя ответственность ни за кого и ни за что. Так что он сменил им воду, насыпал корма и оставил на произвол судьбы.
«Нет, мне ни в коем случае не надо было рассказывать ей про свободу, выбор, ловушки, судьбу и поиск себя. Как она могла понять меня? Я сам едва себя понимаю. Когда Фридрих впервые заговорил со мной на этом языке, я не мог понять его. Лучше бы он нашел другие слова, например „небольшой отдых“, „профессиональное утомление“, „длительная поездка на североафриканские минеральные воды“. Слова, которые были бы ей понятны. И она могла бы предъявить их в качестве объяснения семье, обществу.
Бог мой, что она будет им всем рассказывать? В каком положении я ее оставил? Нет, стоп! Это ее дело! Не мое. Брать на себя ответственность других значит добровольно забираться в ловушку, — не только для меня, но и для них».
Размышления Брейера были прерваны звуком шагов, приближающихся к нему по ступенькам лестницы. Матильда распахнула дверь, ударив ею о стену. Она выглядела просто ужасно: бледное лицо, в беспорядке свисающие на него волосы, горящие глаза.
«Я перестала плакать, Йозеф. И теперь я отвечу тебе. Есть кое-что неправильное, кое-что порочное в том, что ты сказал мне. И еще кое-что действительно глупое. Свобода! Свобода! Ты говоришь о свободе. Что за жестокие шутки надо мной! Хотела бы я обладать твоей свободой — свободой получать образование, выбирать профессию. Никогда раньше не возникало у меня столь непреодолимого желания получить образование. Как бы мне хотелось, чтобы я могла найти слова, обратиться к логике — и показать тебе, как глупо звучат твои слова!»
Матильда замолчала и схватила стоящий у стола стул. Отказавшись от помощи Брейера, она какое-то время сидела на нем, пытаясь совладать с дыханием.
«Ты хочешь уйти? Ты хочешь выбирать новые повороты своей жизни? Не забыл ли ты о том, что ты уже выбрал? Ты выбрал меня в жены. И разве ты действительно не понимаешь, что ты решил посвятить себя нам, мне? Что это за выбор, если ты отказываешься признавать его? Я не знаю, что это, может, прихоть или импульс, но это не выбор».
Страшно было видеть Матильду в таком состоянии. Но Брейер знал, что он должен стоять на своем: «Я должен был стать „Я“, прежде чем становиться „Мы“. Я принимал решения до того, как созрел достаточно для того, чтобы делать выбор».
«Тогда это тоже выбор, — огрызнулась Матильда. — Кто этот „Я“, который не стал Я? Через год ты скажешь, что этот сегодняшний „Я“ еще не созрел и все принятые им решения не считаются. Это самый настоящий самообман, способ увильнуть от ответственности за собственные решения. На нашей свадьбе, когда мы говорили „да“ раввину, мы говорили „нет“ всем остальным альтернативам. Я могла бы выйти замуж и за других мужчин. С легкостью! Многие мечтали обо мне. Не ты ли говорил, что я была самой красивой женщиной в Вене?»
«Я и сейчас говорю так».
Матильда на мгновение заколебалась. Затем, отбросив это заявление, продолжила: «Разве ты не понимаешь, что ты не можешь вступить в брак со мной, а потом вдруг сказать: „Нет, я забираю свои слова обратно, я пока не уверен“. Это аморально. Порочно».
Брейер не ответил. Он задержал дыхание и представил, что прижимает уши к голове, словно котенок Роберта. Он знал, что Матильда была права. И он знал, что она заблуждалась.
«Ты хочешь, чтобы у тебя была возможность выбора и, в то же время, хочешь иметь возможность в любой момент отказаться от своего решения. Ты попросил меня отказаться от моей свободы, того малого, что у меня было, по крайней мере, от свободы выбирать себе мужа, но сам ты хочешь, чтобы твоя драгоценная свобода осталась за тобой, чтобы ты мог удовлетворить свою похоть с пациенткой двадцати одного года от роду».
Йозеф вспыхнул: «Так вот о чем ты думаешь? Нет, здесь не замешана ни Берта, ни какая-либо другая женщина».
«Ты говоришь одно, а на твоем лице написано другое. Я не получила образование — не по моему выбору. Но я не дура!»
«Матильда, не преуменьшай значение моей битвы. Я сражаюсь со смыслом всей моей жизни. Человек несет ответственность перед остальными людьми, но есть у него и более высокий долг — перед самим собой. Он…»
