Ролло Мей - ЛЮБОВЬ И ВОЛЯ
ПРЕСТОН. [Пауза.] Это нечто такое, чего я не могу контролировать… Большая часть моей жизни лишена центра… мой собственный центр не функционирует. Конечно, я оставил работу в стороне, я ничего не могу сказать… [Становится более возбужденным, когда я не реагирую на это.] Я не могу изменить это.
Я почувствовал, что эта фраза "моя жизнь лишена центра", которая вполне могла быть взята из какой-то моей работы, прочитанной им, была направлена на то, чтобы втянуть меня в дискуссию. И я ответил только: "Угу".
ПРЕСТОН. Я не могу!.. это не сознательно и не умышленно. Как, как?!…Я сидел за пишущей машинкой и работал… Я старался и старался… Проклятье. Что же, черт возьми, мне делать?.. Пьеса не представляет из себя ничего сложного… Я работал — материал не пугал меня… он не скучен — ничего особенного… Я знал, что должен сказать… знал свой язык… Я знал свое мнение… Я сидел за пишущей машинкой и ничего не получалось, ничего, ничего, ничего! У меня стопка бумаги вот такой высоты — все варианты, снова и снова, одних и тех же слов… А теперь, [кричит] что, черт возьми, мне делать?
ТЕРАПЕВТ. Вы спрашиваете меня, не так ли?
ПРЕСТОН. Конечно.
ТЕРАПЕВТ. Вы спрашиваете меня, что само по себе уже оставляет вас в стороне от этого. [Пауза.]
ПРЕСТОН. Ну ладно, ладно… Я чувствую себя очень, очень раздраженным… Боже мой!.. Мне не хочется ничего говорить… Сейчас я просто чувствую себя как в ловушке… Мне хочется убить кого-нибудь…
ТЕРАПЕВТ. Вы в ярости.
ПРЕСТОН. Я знаю.
ТЕРАПЕВТ. Вы злитесь на меня.
ПРЕСТОН. Да, это правда.
ТЕРАПЕВТ. Несколько минут назад вы сказали, что причина того, что вы не можете выполнить работу, в отсутствии у вас воли. Но причина того, что у вас нет воли, в том, что вы всегда остаетесь в стороне от работы. Вы не имеете к этому никакого отношения Все напишется само собой. Если за пишущей машинкой никто не сидит, то кто же напишет пьесу?
ПРЕСТОН. У меня нет воли проникнуться работой. Сознательно я хочу, но воля все равно вся бессознательна. Позапрошлой ночью я сознательно хотел переспать с той девушкой. [Он говорит здесь о случае, имевшем место позапрошлой ночью, когда он оказался импотентом.]
ТЕРАПЕВТ. На вчерашнем сеансе вы сказали мне, что как раз не хотели переспать с ней.
ПРЕСТОН. Ну, я имею в виду, что я думал, что я хотел… Или я должен был хотеть. — О, Господи, я не знаю. [Исходя из того, что самой лучшей защитой является нападение, он меняет тактику.] С прошлой осени я ничуть не изменился. Я в таком же плохом состоянии, как и всегда — в таком же плохом, как и тогда, когда я пришел к вам.
То, чего я добиваюсь, заявляя, что он "перекладывает все в мои руки", должно быть очевидным для читателя: я заставляю его посмотреть в лицо его выдумке, что "все напишется само собой", а он "не имеет никакого отношения к этому". Я ставлю в центр внимания его намерения, для того чтобы заставить его прочувствовать конфликт между ними и его интенциональностью. Этим утром он пришел как бы с намерением получить помощь в отношении своей проблемы писательского блока. Но с самого начала сеанса мы видим явное противоречие между его апатичной позицией, его тоном и тем фактом, что он действительно страдает и имеет дело с серьезной проблемой. Эти два момента противоречат друг другу на уровне намерения; но они должны иметь какое-то единство в интенциональности пациента, какой бы она ни была. Всю эту часть сеанса можно рассматривать как вышедший наружу конфликт между намерением и интенциональностью, неизбежно переживаемый со всеми аффектами, что обычно сопутствуют ему (в данном случае гнев).
Когда я говорю: "Если за пишущей машинкой никто не сидит, то кто же напишет пьесу?", — то самым очевидным образом напрашивается один ответ: "Вы, доктор Мэй, вы напишите ее за меня" (волшебным образом сделать так, чтобы она была написана). Но когда это выходит наружу, то оказывается настолько явно абсурдным, что он, конечно же не говорит этих слов. Когда конфликт становится явственным, Престон делает удивительное заявление относительно воли. Если бы я обсудил все это с ним, то мы бы пришли к бесполезной интеллектуализации, и упустили бы суть: но если взять это в контексте, то мы получаем его прекрасную констатацию противоречия между тем, что он, по его мнению, хотел (намерением), и его "лежащей в основе волей" (интенциональностью). Интеллигентные люди, подобные Престону, в пылу аффекта во время психоанализа часто произносят удивительно проницательные вещи, не осознавая важности того, что они говорят. Я думаю, что одним из таких утверждений является: "Вся воля все равно бессознательна".
Если читатель обвинит меня в том, что я загнал этого человека в ловушку, то я отвечу: да, это именно то, к чему я стремился — или, если быть более точным, я стремился загнать в ловушку конфликт и таким образом заставить его выйти наружу. Если бы мое предположение было неверным — то есть, если бы я неправильно понял то, что происходит и гнев был бы направлен не на меня — то мои слова просто упали бы как семена на камень: Престон не отреагировал бы. Или же он просто сказал бы мне, что я неправ, а затем, возможно, рассказал мне, что происходит; или он мог бы отреагировать большим отчаянием и безысходностью. Если терапевт ошибается в отношении интенциональности, то вследствие этого терапевтическая беседа оказывается просто безрезультатной.
Когда весь удар конфликта обрушивается на сознание пациента, свой обвинительный гнев он обращает на меня — я совсем не помог ему; он так же плох, как и тогда, когда пришел ко мне. Этого гнева, конечно же, следовало ожидать: мы видим его прототип в гневе Эдипа по отношению к Тиресию, предсказание которого привело к полному осознанию Эдипом своего конфликта.
После этого последнего обмена репликами магнитная запись звучит дальше:
ТЕРАПЕВТ. Хорошо, одно сегодня ясно, вы злы на меня. Выговоритесь.
ПРЕСТОН. Это не то. Ну, может быть… Будь оно все проклято. Что за черт! Все, я конченый человек. У меня нет больше сил. Я не могу это сделать. Я держусь на этой работе на волоске. Я ее потеряю. Мне нечем будет заплатить вам. Я скажу им: "Я не могу написать эту пьесу, я невротик". Они будут просто счастливы. Так что я возвращаюсь назад на солевые копи для интеллектуалов.
ТЕРАПЕВТ. Вы неплохо отомстите мне этим, не так ли? Все к черту… вы становитесь бездельником… не можете ничего делать… не можете заплатить мне.
ПРЕСТОН. Ну, я не это имел в виду. Это неправда, все, что я говорю, неправда, вот почему это так чертовски расстраивает.
ТЕРАПЕВТ. Единственное, что правда сегодня, — это то, что вы сердитесь на меня. Вы злы с самого начала сеанса. Это ваш гнев не дает вам писать, создает напряженность.
ПРЕСТОН. Почему я сердит? На что я сержусь? Что это означает — "Я разгневан"? Какой смысл в этом гневе?.. Все, я не буду говорить.
ТЕРАПЕВТ. Дело совсем не в этих "что" и "почему". Черт с ними. Вы не станете говорить, ну что ж, это прекрасный способ связать мне руки. Связать мне руки — это выражение вашего гнева по отношению ко мне.
ПРЕСТОН. Ну, что ж, я буду говорить. Большое дело. И что тогда?
ТЕРАПЕВТ. Что вы хотите, чтобы я сделал?
ПРЕСТОН. Я не знаю. Когда я думаю о своем гневе, он исчезает.
После этого гнева, прочувствованного в конфронтации со мной, мое заявление: "Что вы хотите, чтобы я сделал?" — по-моему, является очень важным. Это один из тех вопросов — вроде "Что вы хотите от меня сегодня?" или немного более шокирующий "Зачем вы пришли сегодня?" — которые я задаю часто, и нередко как раз тогда, когда пациент сам задает мне неприязненный вопрос. Это прямой путь выявления его интенциональности. Если бы я попытался сделать это до того, как он полностью прочувствует свой гнев, он бы отделался от этого вопроса банальностью: разве не очевидно, что он хочет, чтобы я помог ему с его писательским блоком? Но теперь, когда этого вопроса уже нельзя избежать, проявляется первое реальное отчаяние в этом сеансе.
ПРЕСТОН. Я ничего не могу с этим поделать, потому что я начинаю думать… Я не могу…
И в этот момент отчаяния я даю обобщающее объяснение.
ТЕРАПЕВТ. Вы говорите мне, что ничего не можете поделать со своей писательской работой. Вы говорите мне, что разгневаны, но ничего не можете сказать мне об этом, потому что думаете. Хорошо, но одно вы все же можете сделать: рассказать о своих чувствах. Вчера большую часть сеанса вы говорили мне о том, что должны оставаться больным. Рассказывая о том, что происходит, когда вы садитесь писать, вы рассказываете именно о том, что вы не стараетесь писать — каждые пять минут вы встаете выпить воды или еще Бог знает зачем. То, что я слышу сегодня, это не "Я не могу", а снова и снова повторяющийся крик: "Я не буду". Я не говорю, что вы можете изменить это волевым актом — Боже упаси; если бы это было так легко, то что нам здесь делать? Но за вашим "Я не могу" стоит яростная, упорная борьба. Борьба, развернувшаяся сегодня со мной. А также борьба с вашим отцом. То, что вы сказали мне несколько минут тому назад, является именно тем, что больше всего разъярило бы вашего отца. Вы потеряете работу, у вас не будет денег, вы разоритесь, станете бездельником
